Я положил трубку и принял сидячее положение. Разве так с телевизионщиками разговаривают? По крайней мере, напутственные инструкции Лавинии подобного отпора не предусматривали. Вероятно, австрийские профессора относятся к средствам массовой информации немного иначе, нежели их британские собратья; теперь ясно, что из Кодичила не вытянешь ничего существенного. А без Кодичиловой помощи и Криминале, скорей всего, недосягаем, и вся передача под угрозой. Пожалуй, стоит проконсультироваться с дельфийским оракулом; я набрал номер суперлюкса Лавинии в «Отеле де Франс». Она подняла трубку минут через десять: «Я в ванне грелась, ела ромовую бабу. В твоей гостинице японцев много?» «Сотни и сотни». «А твои японцы тоже круглые сутки катаются на лифте вверх-вниз и кудахчут?» «Выслушай меня, Лавиния. Я только что беседовал с Кодичилом». «Умничка». «Телефоны венской профессуры строго засекречены. Но, на наше счастье, профессора используют в качестве автоответчика барышень из адресного бюро». «Он по-английски-то говорит?» «По-английски? Да он стрекочет куда бойчее и глаже, чем я». «Ну и чудненько». «Ничего не чудненько. Кодичил как-то сразу недружелюбно ко мне настроился. Верней, он по натуре настолько недружелюбен, что ему и настраиваться особо не надо».
«Фрэнсис, не раскисай! Хватай быка за рога! Мы тебе за это кучу денег платим. Будь настойчив, но вежлив». «Я и был настойчив, но вежлив». «Тогда почему он недружелюбно настроился?» «У него-де есть дела поважнее, он плевать хотел на уловки щелкоперов». «Знакомая песенка. Он, видно, из тех старорежимных профов, которые на словах презирают телевизор и божатся, что в жизни его не включали. Но пообещай им интервью — они тебе все туфли оближут». «В Англии, может, и оближут, а в Австрии — черта с два. У здешних профессоров сильно развито чувство собственного достоинства». «Это смотря с какого боку зайти. Уговори его с тобой встретиться». «Уже уговорил. Он пригласил меня выпить кофе, завтра утром. Неплохо б и тебе, Лавиния, пойти».
«Извини, Фрэнсис, завтра я жутко занята, все расписано по минутам. Ты, главное, не кисни. Пристань к его жопе как банный лист». «Меня томит предчувствие, что Кодичилова жопа — не та часть тела, к которой легко пристать». «Зато ты свободно можешь пристать к моей. В любой момент. Ой, кстати, с билетами в оперу полный завал. Японцы вовремя подсуетились и все расхватали». «Жаль, Лавиния, жаль. Значит, шампанское отменяется?» «Нет. Я забронировала ложу на послезавтра. Страшно выговорить, во сколько это влетело — чуть не в половину разведочного бюджета. А после спектакля ты заедешь и посмотришь мой номер — просто хоромы. У тебя тоже хоромы?» «Не совсем, Лавиния. Больше на курятник смахивает». «И слава богу. Теперь, когда мы купили билеты, приходится экономить каждый грош. Но в моем номере тебе будет лафа». «Жду не дождусь. Спасибо, Лавиния, ты мне очень помогла». «И помни: как банный лист. Спокойной ночи, лапушка».
Наутро я преодолел гастрономическую феерию, которую в европейских гостиницах называют завтраком (не перепутать бы: ветчина, сыр, салями, клубника, дыня, йогурт, отруби и пахтанье), и отправился к месту встречи с профессором, д. н. Отто Кодичилом. Время я рассчитал с порядочным запасом и уже к половине одиннадцатого добрался до хлипкой, траурной Вотив-кирхе. Выше я имел возможность защитить венцев от беспочвенных упреков в небрежении к великим (и особенно — почившим в бозе) соотечественникам. Так вот, представьте себе: здесь не забыли даже того почившего, что потревожил сокровеннейшие грезы столицы грез, заветнейшие вожделения столицы вожделений, был изгнан нацистами и угас в городе Хампстеде сорок девять — пока еще не пятьдесят — лет назад. Я сопоставил данные планов и путеводителей, каковые таскал с собой в богатом ассортименте, и выяснил, что церковная площадь сменила множество псевдонимов и эпонимов. Изначально она звалась Дольфус-плац, затем, предположительно — Гитлер-плац, затем, несомненно — Рузвельт-плац. А сейчас площадь носила имя Зигмунд-Фрейд-парк, и посреди нее возвышался памятник признанному виртуозу удобной кушетки, поверху засиженный голубями, понизу украшенный пессимистичным изречением об участи человеческого рассудка. Фрейд Вену не жаловал; и Вена отвечала ему взаимностью. Впрочем, сегодня и он, вслед за Моцартом, вроде бы пошел в гору. Если верить развешанным повсюду афишам, в Вене вот-вот должна была состояться премьера рок-оперы «Фрейдиана» «по мотивам открытий Зигмунда Фрейда и причудливых сновидений, положенных на ангелическую (я не выдумываю! — Ф.Дж.) музыку». Вскоре, смекнул я, кондитерские наполнятся пастилками «Фрейд» («сладкое завещание Зигмунда») и шоколадными бюстами человека-волка. Такова жизнь.
Я остановился у паперти и огляделся. С одной стороны, площадь ограничивали приветливые корпуса Венского университета, построенные в конце прошлого века и, подобно всем университетским корпусам, щедро испещренные новейшими модификациями студенческих листовок-«молний» — граффити. С другой — разнородный комплекс величественных зданий, в ряды коих, как я внезапно приметил, затесался «Отель де Франс». Приметил я и Лавинию — уверен, это она появилась под сенью флагов у парадного подъезда, сопровождаемая швейцаром, который подсадил ее в ландо, и Лавиния затрюхала прочь, спеша исполнить дневной продюсерский долг. Методом проб и ошибок я отловил среди аборигенов, выходивших из метро «Шоттепринг», того, кто говорил по-английски и знал дорогу к кафе «Карл Краус». Оказалось, оно находится в ближайшем переулке — стильный ресторанчик в духе «Сецессиона», каких в Вене по сей день полно. Сквозь стекло витрины я рассмотрел уйму столиков, увенчанных изящными медными светильниками в форме лилии. А отодвинув тяжелую портьеру при входе, рассмотрел сидящих за столиками дородных, немолодых, преуспевающих клиентов: на мужчинах прорезиненные шерстяные пальто, на женщинах вышитые кацавейки и старомодные шляпки с пером. На тех и других — неуклюжие зимние боты, те и другие пьют кофе и читают газеты, прикнопленные к длиннейшим деревянным рейкам.
Ко мне приблизился пожилой величавый метр. «Грюс готт, майн герр», — сказал он, окинув меня наметанным взглядом. «Доброе утро, — поздоровался я. — Мне нужен профессор». Его лицо вытянулось; да и некоторые посетители отодвинули блюдца с пирожными, отложили газеты и воззрились на меня в упор. «Вам нужен профессор?» «С вашего разрешения, нужен». «Но, майн герр, здесь все — профессора. Вон герр профессор, доктор медицин Штубль, вон герр профессор, доктор экономистики магистр Климт. А вон герр профессор гофрат Кегль, а вон профессор, доктор логофилии Циглер. Битте, майн герр, какой профессор вам нужен?» Перечисленные профессора разом приняли въедливый вид, точно я был нерадивым студентом, явившимся в «Карл Краус», чтобы пересдать им экзамен на троечку. «Профессор, доктор философии Отто Кодичил!» — возвестил я. «Ах, профессор! Ну как же, он на своем обычном месте. Я вас провожу». И он провел меня прямо сквозь скопище титулованных ученых в отдельный, занавешенный шторками кабинет, где сидели за кофе, пирожными и беседой двое незнакомцев. Один — в расцвете занимающейся старости, седой, корпулентный, крепко-крепко сбитый, в вышитой прорезиненной тужурке великанского размера, которая тем не менее узила ему в плечах. Другой — гораздо моложе, совсем еще мальчик. Метр придержал меня за локоть, подошел к тому, что постарше и покрупнее, склонился к его уху, зашептал. Седой выпустил из пальцев вилку, обернулся и тщательно меня осмотрел. Завершив наблюдения, выпрямился во весь свой гигантский рост, шагнул ко мне и протянул гигантскую ладонь: «Милостивый государь, не вы ли мой давешний искуситель, вестник эфира?» «Я вчерашний телевизионщик из Англии». «Так я не ошибся! Профессор, доктор наук Отто Кодичил». «Очень рад. Фрэнсис Джей». «Что ж, прошу покорно к столу. Но прежде чем усесться, познакомьтесь с моим аспирантом герром Герстенбаккером. Достойнейший наш юный Герстенбаккер пишет под моим руководством диссертацию и оказывает мне формальную помощь во всяческих второстепенных мероприятиях».
