Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
Кассирша слушала молча и с сомнением качала головой. От нее исходил теплый запах парного молока, и я наконец понял, что напоминала ее грудь. Она была похожа на тесто для пасхального кулича — живой, самостоятельный организм.
— Компот сегодня какой? — деловито спросил Павел.
— Компот кончился, — сказала она. — Из сухофруктов был. Морс есть. Сейчас принесу.
— Проблемы? — осведомился я, когда Зина отправилась за морсом.
— Да есть одни уроды, — неохотно ответил он.
Я счел за благо его не торопить.
— Столовую хотят.
— Да зачем тебе эта столовая? — с сомнением в голосе сказал я.
— Я хочу, чтобы все здесь оставалось как есть. Что непонятного? Свекольный салатик. Чем плохо? Ватрушки венгерские. Борщик. Майами. — Он усмехнулся своей забывчивости. — Да пускай люди едят. Да и я привык. Здесь дешево, мало таких мест осталось. А я внизу склад себе сделаю. — Тут он осекся, вскинул на меня глаза и закруглился.
— А эти?
— А на этих мне… Я их уже предупреждал как — то. Больше не буду. — Глаза его вдруг помутнели, сделались студенистыми, как бывает у некоторых людей в приступе страсти. Но это была не страсть.
Клюквенный морс, который принесла Зина, на мой вкус был очень приятный. Павел оглядел пространство зала. Возможно, с похожим выражением триста лет назад царь Петр оглядывал болотистые низины к северу от Саарской мызы.
Я не стал спрашивать, какие средства для усмирения конкурентов у него имеются, было и без того ясно, что такие средства есть. Почему — то я не подумал, что у противника тоже должны быть какие — то средства.
Вечером мы снова стояли под высоченной дверью дома на Новокузнецкой улице и безрезультатно топили в оправе выпуклую кнопку звонка. Павел скривил губы и потряс злосчастным томиком стихов. Минут через пять — шесть щелкнул замок соседней двери, дверь словно охнула, вздохнула и распахнулась, выпустив спертый воздух прихожей, но несколько секунд из нее никто не выходил. Потом раздалось шарканье обуви, свободно болтающейся на ногах. Показалась немолодая женщина в зеленом незастегнутом пальто с беличьим облезлым воротником. Из — под пальто выглядывала светлая ткань байкового халата, в руке женщина несла пакет, доверху набитый мусором. Женщина обошла нас, бережно держа пакет, спустилась на несколько ступенек, но все — таки обернулась и глянула на нас.
— К Клавдии звоните? — спросила она. — Не дозвонитесь.
В глубине квартиры тонко залаяла собака, подбежала к двери и, вероятно, стала скрестись в нее передними лапами.
— Почему?
— Умерла она, — сказала женщина и оглянулась на дверь. — Приду, хороший! — сказала она громче, изменив голос.
— Как так умерла? — спросил Павел. — Когда?
Женщина немного насмешливо покосилась на Павла.
— Обыкновенно. Не знаешь, как умирают? — Она переложила ручки пакета из одной руки в другую, и на площадку вывалилась пустая консервная банка, на стенках которой виднелись мазки засохшей и почерневшей томатной пасты. Банка, подпрыгнув на ребре, затанцевала на кафельной плитке. — От зараза, — поморщилась женщина. — Недавно, — пояснила она, когда банка успокоилась и остановилась.
Такого оборота мы не ждали.
— Почему? От чего умерла?
— От старости, — предположила женщина. — Мало ли.
Собака продолжала царапаться и скулила в голос.
— Взяли бы ее прогуляться, — предложил Павел несколько успокоившись.
— А ты лапы потом помоешь, — продолжила женщина.
— Это ее книга? — спросил Павел и протянул ей книгу.
— Откуда я знаю? — сказала она, коротко взглянув на обложку. Потом посмотрела на обложку еще раз. — Она умерла, — повторила женщина со значением, подняла банку и пристроила ее поверх вылезающего мусора. — Умерла. — И, держась за перила, пошла вниз по ступеням.
Почему — то это было и странно и непостижимо. Казалось, никто вовсе не умирает. Ведь каждый день улицы заполняются людьми, и людям бывает тесно на этих улицах.
Ни город, ни мир не замечают наших смертей и ничтоже сумняшеся продолжают начатое неизвестно кем: равнодушные вещи меняют хозяев, дети торопятся в школу, люди, словно разлитая вода, заполняют немедленно все доступные пространства, и даже кладбища не выглядят чересчур разросшимися.
В день нашей смерти кто — то решит, что мир не так уж дурно устроен, кто — то скользнет в пропасть отчаяния и кто — нибудь кому — нибудь обязательно улыбнется. И, возможно, прольется дождь, ибо природа бывает плаксива, и переполненные поезда в этот день будут нестись во всех мыслимых направлениях как ни в чем не бывало, как будто в день нашей смерти и впрямь ничего особенного не произошло.
Мы выкурили еще по сигарете, наблюдая через расколотое стекло лестничного окна, как женщина с пакетом, пришаркивая, идет через двор к бетонной загородке, где стоял мусорный бак, и поглядывали на высокую дверь, пока до нас не дошло, что дверь попросту вросла в косяк и открывать ее некому и совершенно уже незачем.
Около того времени я имел неосторожность поведать ему одну полузабытую историю, никогда, впрочем, не украшавшую школьную программу. В двух словах: в губернском городе неистовствовали актрисы. Местный купец, но выходец из еще более подлого сословия, добился внимания одной из них. Роман, начавшийся нуждой и прихотью, много послужил превращению этой грубой натуры. Между антрепризами она боролась с невежеством своего примата и крохотной прелестной ручкой, достойной небесного лобзания, приоткрыла перед ним тайны самого блестящего света. Спустя несколько лет на Парижской выставке, как — то порезавшись, он обнаружил, что капли, просочившиеся из — под кожи, голубые, как небо над Пензой. Это накладывало приятные обязанности. Одно плохо: порез оказался смертельным.
C ужасом я обнаружил, что слово “театр”, как и понятие “живопись”, мой друг Павел Разуваев понимал отныне единственным образом: для него театром являлась только эта бесконечно осточертевшая мне пьеса, превратившаяся в вечную премьеру. Пластинку заело, и мы снова и снова ехали в этот театр, занимали места и ждали, когда Алекс умоет госпожу для вящей и сомнительной славы. Тогда она являлась в обтягивающем платье, с прической Нефертити, усаживалась, как сфинкс, на парашютный шелк, которым художник прикрывал мебель, свет торжественно угасал, и последним исчезало во мраке лицо, на которое ложились румяна адского пламени.
Парижанин — художник, украв дагерротип, тайком писал портрет малышки Алекс, рассчитывая сделать ей незабываемый сюрприз. Этим художник рассчитывал поддержать малышку, изнемогавшую под бременем насмешек и обид. В доме было без изменений: конюх чистил незримых лошадей, Ален пил пустоту из пустой бутылки, Софи интриговала и изменяла ему с офицером, дедушка готовился к смерти и вел длинные беседы с кюре, которого играл тощий как щепка актер с хищно загнутым кончиком носа. Все содержание Павел знал уже наизусть и скучал, когда на сцене не было Алекс.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
