Книга Плач по уехавшей учительнице рисования - Майя Кучерская

То ли бывший клуб это был, то ли заброшенный склад – Анна долго, сонно перебиралась через мятые картонные коробки, гнилые доски с ржавыми гвоздями, в коробках и рядом лежали горы старых книг, забытых, нечитаных, скучных, это было видно по их обложкам. Как хреново работать на ночной работе, можно заснуть везде. Рельсы уткнулись прямо сюда, в эти пыльные библиотечные подвалы, она вылезла из пустого вагона и шагала теперь по ним, не ведая, к кому так стремительно движется навстречу. Девочка вынырнула откуда-то снизу и сбоку, из-под локтя, – и оказалась по плечо. Ей было, видимо, тринадцать или четырнадцать лет, темные кудри до плеч, чистый лоб, серые внимательные глаза, курносый нос, синяя куртка, джинсы-трубочки. Первый раз она видела такую девчонку, чтобы она была настолько младше ее, но сразу родной. Анна бросилась к ней, поцеловала в узенькие губы. Девочка только этого и ждала, тут же ответила на поцелуй, запрокинув голову и притянув Анну. Анна засмеялась, оттолкнула ее.

– Что, так быстро? Что, ты уже?

И девочка легко улыбнулась.

– Да.

Они тут же вышли из душного подвала, поднялись по крутым ступенькам наверх, толкнули обитую металлом дверь и оказались в небольшом дворе с клумбой посередине, крашеными зелеными лавками вокруг. Коричневый воробей быстро прыгал по лавочной спинке, что-то клюнул в деревянной планке, дернул головой, капнул густой белой каплей на землю.

– Тысячу лет я уже не влюблялась, а тебя вдруг люблю, – шевелила губами Анна, ощущая, что и в самом деле мышцы, кровь наполняются неподъемным свинцовым чувством и сладкой слабостью, глядя, как мощно поднимается ветер, меняя и двигая весь этот мир. Зазвенели не упавшие с веток медные листья, мелкие ветки и сор понеслись по камням, взмыли бумажки, заметалась трава на клумбе, пригнулись жухлые астры, и какие-то неведомые сиреневые метелочки мотнулись туда и сюда. Воробей на лавке стал поперек невидимого воздушного потока, раздвинул крылья, бежевая пушинка отлетела от него и понеслась к небу. Когда ветер стих, Анна поняла, что отдаст этой девочке всю свою жизнь, потому что всю свою жизнь проживет с нею вместе.

Их любовь была недолгой и бурной, как выдох после прыжка. Саша училась, ходила в две школы, нормальную и музыкалку, прогуливать она почему-то там не могла, и Анна, немного поспав после суточной с лишним смены (удалось устроиться на полторы ставки), бежала к ней, бесконечно ждала ее после уроков, в подворотнях, арках, прямо на истоптанных ступенях всех этих бесчисленных школ. Спала на ходу и видела в мерцании сна, как снова трет линолеум в сине-белый ромб, несет по коридору судно, наполняет лекарством шприц, ложится на клеенчатую кушетку поспать пять минут. Наконец Сашка выходила, тоненькая, кудрявая, с пестрым рюкзаком на спине, с нотной папкой, и сон разлетался в клочки. Анна подхватывала тяжелую папку, закидывала на плечо, они быстро и весело шли, курили, пили на набережной пиво, закинув лица в размытое светло-желтое вечернее небо, так же небрежно, набережно болтали. Сашка как-то отлично умела запрокидывать голову, даже когда нужно было идти быстро-быстро, и при этом не падала никогда. Это был ее жест, вдруг тряхнуть кудрями и уставиться вверх. Что там? Музыка звучала вокруг нее; она играла на пианино, нехотя доучивалась, ругалась, Анна так никогда и не услышала, как она играет, но вот распахивалась застекленная дверь музыкалки, она выходила – и нестройное доремифасоль из форточек резко смолкало. Далекий оркестр заводил свое – легкое и святое, как у Вольфганга Амадея Моцарта, несколько лет назад Анна смотрела фильм про него, и тут было то же самое – как в фильме, в важных сценах неизменным фоном начинало звучать, много было скрипок, виолончелей, чего-то струнного, приподнятого, пузырящегося, с отдаленным намеком на раннюю смерть.

«Я люблю, я люблю тебя», – повторяла она про себя, пробиваясь сквозь все это великолепие звуков и праздничный шум, но пока что ни разу вслух. Только целовала ее на прощание в жесткие, черные волосы, всегда стараясь попасть точно в середину макушки. Целовала, а хотелось обнять, сжать до боли, поднять над землей, нести, как ляльку, прижав к груди, моя, моя навеки! Но она молчала как танк, молчала, избивая в кровь ноги – пиная громадные камни в Санькином дворе, кривые футбольные мячи.

А Сашка говорила – Аньк, привет… Ань? Я замерзла. Ань, мне надо хлеба купить. Ой, тут кто-то накакал. А смотри, кошка куда забралась, кисонька. А у нас Лису из десятого из школы выгоняют насовсем, он с лета не приходил, даже директор ездил к нему домой – сам, представляешь? Физик объясняет – вообще непонятно ничего, но меня почему-то любит… И улыбалась детскими глазами, ямочки на щеках, озорная улыбка, черные мохнатые ресницы, курносый профиль. Она была быстрой и смелой, вдруг вскакивала на высокий парапет над рекой, вдруг почти бежала, но с ней оставалась покорной, может быть, потому, что чувствовала Аннино старшинство, и на все соглашалась, только не хотела прогуливать, что-то кому-то обещала еще в прошлом году – папе или бабушке (мамы у нее не было) или неизвестно кому.

Анна подарила ей длинный вязаный шарф болотного цвета, подобранный незадолго до встречи у качелей в парке, и Сашка ходила теперь только в нем. Они обошли все переулки на Ордынке и возле Тверской, бродили по Нескучному, а в холодные дни грелись в кафе, ели блины, пили кофе, иногда по выходным забредали в киношку, играли в автоматы, однажды вытянули блестящим крючком желтого мохнатого медвежонка с растерянными стеклянными глазами, жевали попкорн, смотрели все подряд, ржали, когда смешно, визжали, когда страшно, и Анна вжимала в ладони ногти, изо всех сил, потому что не знала, как справиться с тем, что они вместе и она видит ее, а Сашка сидит в полутьме рядом и никуда не уходит.