На лицо села муха. Кикуко не стала ее сгонять — знала, что та все равно прилетит снова. Муха быстро передвигалась, мягко ступая влажными ножками. Когда она шла по руке, было видно, что ее тельце отливает густым зеленым цветом. Все люди со здоровой, лоснящейся кожей похожи на мух. Мухи здоровы настолько, что предпочитают гниение.
Кикуко капнула на ладонь каплю варенья, выпрямила руку и застыла, не дыша. Муха добралась до варенья, опустила хоботок в сладкую лужицу. Кожа почувствовала легкое прикосновение. Кикуко быстро сжала руку в кулак. Изнутри раздалось жужжание, затрепыхались тонкие крылышки. Кикуко уже даже не помнила, когда в последний раз ей было так весело и хорошо. Просунув пальцы свободной руки внутрь кулака, она аккуратно и с удовольствием оторвала у мухи крылышки.
Бескрылую муху она посадила рядом с подушкой и долго наблюдала за ней. Муха не двигалась с места. Наверное, она хотела взлететь, но не могла, а ходить ей было невмоготу. Обескрыленная муха, теперь казавшаяся неприятно толстой, поблескивала у подушки. Кикуко завела с ней разговор:
— Милая муха, я вовсе не такая жестокая. Просто у людей, которые знают, что скоро умрут, должна быть какая-то надежда, значит, и у меня тоже есть право на надежду. Некоторые до самой смерти надеются на выздоровление, а я… Знаешь, я просто надеюсь на то, что мир в одну секунду возьмет и полностью изменится — из-за какого-то одного-единственного события, например если толстая зеленая муха вдруг останется без крыльев.
Необычные для этого времени года облака обложили небо, день потемнел. Откуда ни возьмись налетел ветер. Поволок муху по грязной простыне, пока она не уцепилась за какую-то нитку… Если аккуратно и осторожно сделать что-то такое, вроде отрывания мушиных крылышек, то можно стать свидетелем этого превращения мира…
…Звук стеклянной двери внизу, скрип ступенек — для Кикуко этого достаточно, чтобы понять, что к ней поднимается ее отец, Кэндзо[10].
Конечно, старая стеклянная дверь уже давно никуда не годится, но все равно, у других она открывалась иначе, без этого дребезжащего покачивания из стороны в сторону. И медленные, вдумчивые шаги по ступенькам, один за другим, будто человек считает каждый свой шаг, — из той же серии. Вот он перешагивает на следующую ступеньку, плотно прижимая к доскам вспотевшую ступню.
Поднявшись на второй этаж, Кэндзо останавливается в дверях. Некоторое время стоит неподвижно. Потом произносит:
— Эвона как.
Это архаичное междометие давно уже стало оправданием всех его поступков.
Его юката[11]распахнута на груди, он садится на полу возле изголовья. Достает веер, начинает неуклюже им обмахиваться. Веер с громким стуком ударяется о его худую грудную клетку.
Кикуко подняла на отца глаза. Отец взглянул на нее сверху вниз.
— Сегодня ты выглядишь гораздо лучше. Верно, скоро поправишься. И личико у тебя со вчерашнего дня посветлело. — Отец нараспев произнес слова, которыми утешал ее каждый день.
— Ты снова ходил гулять?
— Да, сегодня я нагулялся. Ходьба и для тела полезна, и чем дальше от дома уходишь, тем меньше вокруг людей, которые знают местные сплетни. А тут еще в последнее время куда-то пропали розовые лепешечки. Должно быть, из-за кризиса. В соседнем патинко от клиентов отбоя нет, а как розовые лепешечки, так сразу кризис.
Последнюю фразу Кэндзо пропел еще раз:
— А как розовые лепешечки, так сразу кризис. Лиси-ичкины лепешечки… Ну вот, прошагал я два ри[12]и нашел то, что нужно. С пылу с жару. — С этими словами он извлек из рукава вонючий сверток и положил его на татами. Конский навоз. Вслед за этим он достал детские гэта[13]без ремешка, семь шариков для игры в патинко, намокшие бумажные обрывки и сплющенную жестянку из-под пива. Аккуратно разложил все это на полу. Из какого-то необъяснимого тщеславия Кэндзо всегда называл подобранные на улице вещи покупками.
— Какие замечательные покупки, — произнесла больная тихим, невыразительным голосом и переставила баночку варенья на другую сторону. Ей показалось, что запах свежего конского навоза, подобранного с распаленной летней мостовой, вот-вот изнасилует тонкий аромат старого заплесневелого варенья, которое она берегла как зеницу ока.
…Выброшенные на берег вещи. Грязное пригородное море часто выносит на песок гэта, клочки бумаги, пивные жестянки. «Это все ложь, что убогие вещи бедняков не оставляют простора для воображения», — думала Кикуко. Окруженная отцовскими находками, она легко могла представить себя качающимся на волнах утопленником. Море, где она так давно не была. Как должно быть прохладно в этот жаркий день плыть мертвецом по воде. От высохшего пота ее кожа сделалась солоноватой, как от морского бриза.
С тех пор как душевная болезнь Кэндзо усилилась, он все время пытался оправдаться перед самим собой: теперь все, что он делал и говорил, делалось и говорилось «ради милой доченьки».
— Правда, я хороший отец? Кикуко, скажи, я хороший отец?
— Да. Очень хороший.
— Вот видишь! — Послушный ответ дочери, казалось, успокоил его.
От словосочетания «хороший отец» у Кикуко зачесалось все тело. Зуд, которым мучилась покойная мать, через девять лет возродился в теле дочери. Мать Кикуко умерла сразу после войны от истощения. У нее опухли руки и ноги, началась жестокая чесотка, от невыносимого зуда она стонала:
— Ох, как чешется, ох, как чешется. Кикуко, если мама умрет, обязательно отомсти за нее. Отомсти папе. Не забудь. Это папа убил твою маму.
Когда мать перестала вставать с постели, Кэндзо переехал жить к другой женщине. Женщина жила в соседнем квартале, в доме, чудом уцелевшем во время войны. Десятилетняя Кикуко пошла в этот дом сообщить отцу о смерти матери. Кэндзо выслушал ее и заулыбался. Наверное, с тех самых пор в нем начал расти тяжелый душевный недуг.
Стояла весна, и пережившая войну сакура цвела мелкими, похожими на муку цветами. Женщина дала Кикуко конфеты в бумажном пакетике. Непривычные по тем временам американские сласти. По дороге домой отец потребовал у дочки конфету. Дочка отчего-то заупрямилась, хотя ей самой вовсе не хотелось этих конфет — смерть матери потрясла девочку.
Отец, все так же улыбаясь, не оставлял ее в покое. Они шли под полуденным солнцем по полуразрушенному тротуару. В конце концов Кэндзо отнял у Кикуко бумажный пакетик и, запустив в него руку, извлек упаковку леденцов. Остановился, развернул серебряную обертку, достал два леденца — один себе, второй насильно запихнул в рот дочке. Громко обсасывая конфету, сказал нежным голосом:
