Изъездил он чуть ли не весь свет. Африку знает как свои пять пальцев, и куда бы кто ни ехал — мужчина всюду уже побывал. Сейчас он покидает Америку, и не потому, что там не повезло — он везде зарабатывал на жизнь, а потому, что места себе найти не может. «Я ни к чему и ни к кому не привязываюсь!» — говорит он. Приедет куда-нибудь, оглядится, устроится на работу, проживет два-три месяца, ну — полгода и, забрав свой узелок, едет дальше. И так всю жизнь. Еще ребенком ушел из дома. Был бы уже богат, как Ротшильд, если бы сидел на одном месте, но не может, что-то не дает ему покоя. Сейчас едет обратно в Россию, в местечко, откуда он родом. Едет на поминки родителей, хочет повидать могилки отца и матери. Отец явился ему во сне, и он узнал, что тот умер. Не уверен только, пустят ли его обратно в Россию: к воинскому призыву мужчина не явился. Так что он рискует жизнью, но на могиле отца обязательно должен побывать — это не дает ему покоя.
Все его внимательно слушают и не без страха поглядывают на его густые черные брови; в черных глазах будто прячутся капли бескрайнего океана, разлившегося по земле от края до края и бьющего волнами в берега.
— И в Африке бывали? — спрашивает женщина, высунувшись из угла.
— Был! — отвечает твердо путешественник.
— У меня там сын, — говорит женщина. — Не встречали его?
— Наверное, встречал, но кто знает? — отвечает он.
— И в Палестине тоже были? — спрашивает из другого угла старик, который едет из Америки домой — помирать.
— Был! — отвечает черноволосый.
— А могилу праматери Рахили видели?
— Видел и камушки с могилы взял, — отвечает путешественник и достает из-под жилета мешочек с землей, который носит на груди.
— О! О-о! — восклицают пассажиры и осматривают мешочек.
— Право, лучше, чем в Америку ехать! — кряхтит старик. — Лучше бы мои кости лежали там, если уж все равно по морю добираться.
— Я всегда ношу его возле сердца — ведь не знаешь, где покоиться придется: умереть может случиться и на чужбине. А если это, — он указывает на мешочек, — на глаза положить, то все равно что в Палестине.
— Правда, истинная правда! Если бы у меня такое было! Честное слово, лучше, чем в Америке пожить! — говорит старик. — Двенадцать лет я у сына в хваленой Америке прожил, он меня золотыми перстнями украсил, трость золотую подарил… А толку что? С этим, что ли, — старик показывает перстни и трость, — меня похоронят?
— А ты его попроси, может быть, он тебе немножко землицы священной и даст! — советует ему старушка, сидящая рядом, видимо, жена.
— Да что вы? Такой подарок! Ведь это дороже бриллиантов и жемчуга! Разве можно такое дарить? — говорит женщина, которая ютится у самого борта.
— Но это не стоит денег, любой может набрать.
— Для этого надо там побывать! Оказалось, однако, что старик растрогал нашего мирового путешественника, и тот ему все же отсыпал из мешочка немного земли. Старик зашил ее в свой арбеканфес[11]и при этом с такой благодарностью взглянул на щедрого владельца драгоценной земли, что у того даже слезы на глазах появились.
— Может быть, и мой отец был в таком же положении? — сказал даритель. — Я ведь его перед смертью так и не увидел. Теперь каждый старик напоминает мне отца.
— А я не желаю покидать свою страну! Что бы там ни случилось, родина есть родина.
Все оглянулись: кто это не желает покидать родную страну? Это сказал молодой человек. Он ткнул себя в грудь и добавил не без позы:
— Хотя знаю, что меня заберут в солдаты, все же еду домой, не хочу жить на чужбине!
— Ну да, родина… — задумчиво сказал один из пасажиров. — А я даже не знаю, впустят ли меня обратно.
— А почему не впустят?
— Я свой паспорт передал другому, вот меня и выслали из Америки.
— Как же это тебя не впустят? Куда тебе теперь ехать? Ведь ты же русский!
— В России и не такое бывает!
Тут из угла высунулась девочка лет двенадцати. Она подошла к группе людей, прислушиваясь к разговору, и ее черные глаза расширились от страха. Девочка решила расспросить женщину, сидевшую возле нее, о чем это говорят:
— Что такое? Не будут пускать в Россию? — спросила она, и губы ее задрожали.
— А что случилось? — спросила женщина.
— Высылают моего братика, я еду с ним. Почему этот человек говорит, что обратно в Россию не пустят?
— А паспорт у тебя есть? — спросила женщина.
— Паспорт? — совсем растерявшись, пролепетала Рохеле. Однако тут же овладела собой и рассудительно продолжила: — При чем же тут паспорт… Ведь его не пустили туда, — сказала она, указывая на маленького Иоселе, который лежал скрючившись в уголке, накрытый фуфайкой Рохеле и похожий на червячка.
Пассажиры притихли и начали присматриваться к Рохеле. Они приметили ее с первого дня, но она все время держалась в сторонке, боясь с кем-нибудь заговорить (так ей наказывали), поэтому никто из пассажиров не знал о горе этих детей, и все думали, что они едут с матерью. Сейчас, когда люди услышали, что Рохеле с братишкой едут обратно только вдвоем, то прекратили прежний разговор и начали расспросы.
— Как это вас отсылают обратно? За что?
— У него струпик на голове, после тифа остался, — ответила Рохеле совсем материнским тоном.
— Значит, его даже не впустили? Как же они могли? Вот она, хваленая Америка! Ох, бедный ребенок! — воскликнула одна из женщин и, взяв свечу, окинула взглядом спящего Иоселе. — Такой красивый мальчик! А где же ваша мать?
— Маме пришлось остаться с остальными детьми. Вот я сама и поехала с ним обратно.
— Вот оно как… Чего ты сидишь? — обратилась она к кому-то. — Дай ей стул, пускай она отдохнет. Иди сюда, девочка, садись вот здесь, — женщина встала и уступила Рохеле свое место. — Присядь, у тебя небось ножки уже болят.
— На-ка, съешь, замори червячка, — подала ей другая кусок пряника. — Ах, Боже мой, вот несчастная мать! Я представляю, как ей, должно быть, горько! — пожалела женщина, вытирая слезы.
— Что и говорить — уж она там, наверное, ночей не спит, бедная мать! — посетовала третья и обратилась к мужу: — Шмуэл, Шмуэл! Достань из ящика апельсины — девочка совсем ослабла.
— Тише, тише! Ребенка разбудите! — сказала первая женщина, сняла с себя платок и прикрыла им спящего Иоселе. — Мальчик небось замерз — на корабле нежарко.
В людях проснулось сострадание — чувство, присущее народу древнему, сроднившемуся, пережившему столько мытарств и горя. Сердца пассажиров наполнились сочувствием. Люди, ехавшие вместе с Иоселе и Рохеле, приняли их несчастье близко к сердцу, чувствуя, что обязаны сейчас заменить детям оставшихся в другой стране родителей.
