Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 28
В своем долгом путешествии по стране мы не видели уголка, где бы не нашлось его портрета. Всегда находился кто-то, кто знал его лично — с кем-то он обменялся рукопожатием, у кого-то стал опекуном для детей, кому-то вылечил застарелый кашель отваром трав с собственного огорода, кого-то устроил на работу, у кого-то выиграл партию в шахматы. Любая вещь, побывавшая в его руках, бережно хранится. Показывая на самое крепкое кресло в доме, нам поясняли: «Вот здесь он один раз сидел». Или демонстрировали какое-нибудь изделие народных промыслов: «Вот это он нам подарил». Вот слова одной девятнадцатилетней хозяйки, ждущей уже второго ребенка: «Я рассказываю своему сыну о президенте, хотя едва его знала, ведь мне было всего девять, когда он погиб». На наш вопрос, что она о нем помнит, девушка ответила: «Мы с отцом видели, как он говорит с балкона, размахивая белым платком».
В одном из домов мы поинтересовались у хозяйки, не была ли она раньше альендисткой, и услышали в ответ: «Не только была, я и сейчас есть». Под висящей на стене иконой Девы Кармен оказался портрет Альенде.
Во времена Альенде небольшие бюстики президента продавались на рынках. Сейчас перед этими бюстиками в побласьонах ставят цветы и зажигают лампады. Его память живет во всех и во всем: в стариках, которые голосовали за него по третьему и четвертому разу, в его избирателях, в детях, знающих его лишь по чужим воспоминаниям. От разных женщин мы слышали одну и ту же фразу: «Единственный президент, боровшийся за наши права, — это Альенде». Впрочем, его редко называют по фамилии, чаще просто — Президент. Словно он еще жив, словно других не было, словно ждут его возвращения. В памяти побласьонов запечатлелся не столько его образ, сколько величие его гуманистических замыслов.
— Кров и еда не главное, главное — достоинство, — говорят жители окраин и уточняют: — Нам ничего не нужно, кроме того, что у нас отняли. Голос и право выбора.
Двое вечно живых — Альенде и Неруда
Сильнее всего культ Альенде ощущается в шумном порту Вальпараисо, где он родился, вырос и сформировался как политик. Именно там, в доме сапожника-анархиста, он начал читать политическую литературу, именно там навеки проникся любовью к шахматам. Его дед, Рамон Альенде, основал первую в Чили светскую школу, а также первую масонскую ложу, в которой Сальвадор впоследствии дорос до высшего «градуса» — звания Великого Магистра. Первое его памятное выступление состоялось во время «двенадцатидневной социалистической республики» уже ставшего легендарным Мармадуке Грове, брат которого стал впоследствии зятем Альенде.
Странно, что диктаторское правительство похоронило Альенде именно в Вальпараисо, как он и сам того наверняка желал бы. Доставили без огласки и траурной процессии ночью 11 сентября 1973 года на допотопном двухвинтовом самолете Воздушных сил, продуваемом насквозь южными ледяными ветрами, в сопровождении лишь супруги Альенде Гортензии Бусси и его сестры Лауры. Один боец разведслужбы хунты, в числе первых ворвавшийся во дворец Ла-Монеда, заявил американскому журналисту Томасу Хаузеру, что своими глазами видел труп президента — «череп раскроен, на полу и на стене ошметки мозгов». Может быть, именно поэтому, когда супруга Альенде попросила дать ей взглянуть на лицо покойного в гробу, военные в просьбе отказали, и она видела только очертания тела под саваном. Альенде похоронили на кладбище Святой Инессы, в семейном склепе Мармадуке Грове. Все почести свелись к букету цветов, возложенному супругой со словами: «Здесь покоится Сальвадор Альенде, президент Чили». Таким образом его пытались лишить народного почитания, однако ничего не вышло. К его могиле не зарастает паломническая тропа, на ней не переводятся возложенные заботливыми руками цветы. Правительство пыталось пресечь и это, пустив слух, что тело перезахоронено в другом месте, однако цветы на могиле по-прежнему всегда свежие.
Другой культ, который по-прежнему живет в сознании новых поколений — это культ Пабло Неруды, поддерживаемый в его доме на побережье Исла-Негра — «Черного острова». Вопреки названию, это никакой не остров, и тем более не черный, а рыбацкий поселок в сорока километрах к югу от Вальпараисо по шоссе Сан-Антонио, с желтыми песчаными тропками между сосен и бурным зеленым морем. Там у Пабло Неруды был дом, который теперь стал местом паломничества влюбленных со всего мира. Мы с Франки приехали туда разрабатывать съемочный план, пока итальянская группа заканчивала последние кадры в порту Вальпараисо. Карабинер из охраны показал нам все — и мост, и таверну, и остальные достопримечательности, увековеченные поэтом в его стихах, однако предупредил, что сам дом закрыт для посетителей.
— Можете осмотреть снаружи.
Коротая время в таверне в ожидании съемочной группы, мы осознали, до какой степени поэт был душой этого побережья. Когда он жил здесь, поселок осаждала молодежь со всего мира, вооружившись вместо туристических путеводителей его сборником из двадцати стихотворений о любви. Им хватало самой малости — увидеть поэта мельком, попросить автограф, если очень повезет, а зачастую просто унести с собой воспоминания об этом месте. Пабло Неруда в своих цветных пончо и перуанских шапках, грузный и вальяжный, как папа римский, частенько захаживал в многолюдную и шумную по тем временам таверну. Он приходил воспользоваться телефоном (поскольку свой отключил, чтобы не беспокоили) или заказать у хозяйки таверны, доньи Елены, ужин для приехавших в гости друзей. Надо полагать, что кулинарное мастерство доньи Елены Неруда ценил очень высоко, поскольку знал толк в изысканных блюдах разных кухонь мира и сам готовил их не хуже профессионального повара. Как гурман он придавал значение мельчайшим деталям сервировки — мог менять скатерть, посуду, приборы несчетное число раз, пока не решит, что они соответствуют уровню предполагаемого пиршества.
Спустя двенадцать лет после его смерти все здесь словно быльем поросло. Донья Елена, тоскуя, уехала в Сантьяго, и таверна постепенно ветшала. Однако великая поэзия не спешила уходить из этих мест, напоминая о себе подземными толчками, которые после недавнего землетрясения прокатывались по побережью каждые десять — пятнадцать минут.
На Черном острове трясет всегда
Дом Неруды стоит стражей сосен, окруженный метровым забором, построенным, чтобы оградить личную жизнь поэта от посторонних глаз. Теперь в щелях проросли цветы. На воротах объявление, что дом опечатан полицией, вход и фотосъемка запрещены. Карабинер, патрулировавший вокруг, выразился еще яснее: «Здесь запрещено все». Мы об этом знали и без него, поэтому наш итальянский оператор взял для отвода глаз большую камеру, а снимать, когда карабинеры ее конфискуют, собирался пронесенной тайком портативной. Кроме того, группа разделилась на три части, чтобы в разных автомобилях отвозить по мере готовности отснятый материал в Сантьяго. Тогда в случае захвата мы лишимся только той пленки, которая окажется у нас при себе. В этом же случае киношники сделают вид, что не знают меня, а мы с Франки прикинемся двумя безобидными туристами.
Двери дома заперты изнутри, окна зашторены белыми занавесками, флагшток у входа пуст — флаг всегда поднимали в знак того, что поэт у себя. Однако несмотря на всю эту тоску, бросается в глаза необычайная красота сада, за которым по-прежнему кто-то ухаживает. Супруга Неруды, Матильда, скончавшаяся незадолго до нашего приезда, после военного переворота вывезла из дома всю мебель, книги и все те религиозные и мирские коллекции, которые поэт собирал на протяжении своей кочевой жизни. Его дома в разных частях света совсем не отличались простотой, а напротив, поражали разными изысками. Обуреваемый жаждой постичь природу — не только в своих стихах — Неруда коллекционировал безумные раковины, носовые корабельные фигуры, кошмарных бабочек, экзотические вазы и чаши. В одном из его домов посреди кабинета стояло чучело коня — не отличить от живого. Среди прочих его страстей выделялась (помимо поэзии) страсть перекраивать свои жилища как бог на душу положит. В результате один из домов получился таким причудливым, что попасть из гостиной в столовую можно было только через внутренний дворик, патио, и у поэта всегда имелся запас гостевых зонтов, чтобы приглашенные не промокли по дороге. Больше всего эти проделки радовали самого автора. Его друзья-венесуэльцы, для которых дурной вкус — плохая примета, называли эти коллекции порчей. То есть приносящими несчастье. А Неруда, покатываясь от хохота, отвечал, что поэзия отгоняет любую порчу, и не уставал демонстрировать свои страхолюдные экспонаты.
Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 28
