Стела Камаль была встревожена. Ее муж, обычно такой вежливый, обеспокоенный состоянием ее здоровья, за последние два дня едва перемолвился с ней парой слов. Из музея он вернулся домой поздно, почти не притронулся к ужину и закрылся в кабинете. За завтраком почти все время молчал и рано ушел. Когда Стела решила прибрать у него в кабинете, обнаружила, что стол завален бумагами, некоторые из них сильно исправлены, многие предложения вычеркнуты. Часть бумаг скомкана и брошена на пол.
Обычно Сериф работал спокойно, и стол у него всегда был безупречен — полный порядок. Стела почти виновато разгладила один из выброшенных листков. «Нацистская Германия — клептократия», — прочитала она. Такого слова она не знала. «Долг музеев — сопротивляться разграблению культурного наследия. Потери во Франции и Польше можно было бы предотвратить, если бы директора музеев не облегчили немцам грабеж. Вместо этого, к нашему стыду, наша профессия стала одной из самых пронацистских в Европе…» Больше на листе ничего не было написано. Стела подняла еще одну скомканную бумажку. На ней был жирно подчеркнутый заголовок: «Антисемитизм чужд музеям Боснии и Герцеговины». Похоже, это была статья либо открытое письмо, осуждающее антиеврейские законы. Здесь тоже было много начиркано, но Стела смогла кое-что разобрать: «…только громоотвод может отвлечь внимание людей от их реальных проблем», «Помогать еврейской общине, в которой больше бедняков, чем в любой другой…»
Стела смяла бумажку и бросила ее в урну. Прижала костяшки пальцев к пояснице: она у нее немного болела. Она ни разу не усомнилась в том, что ее муж — умнейший из людей. Не сомневалась в этом и теперь. Но его молчание, скомканные бумаги, тревожные строчки… Ей хотелось поговорить с ним об этом. Весь день она репетировала про себя, что сказать. Но, когда он пришел домой, налила ему кофе из джезвы и промолчала.
Через несколько дней начались аресты. В начале лета Луджо приказали отправиться в трудовой лагерь. Рашель плакала и просила не откликаться, бежать из города, но Луджо сказал, что здоровье у него крепкое и он хороший рабочий, а потому справится.
Он взял жену за подбородок: «Так лучше. Война долго не продлится. Если убегу, они придут за тобой». До сих пор он публично не выказывал своих чувств, а сейчас поцеловал ее, долго и нежно, и забрался в грузовик.
Луджо не знал, что никаких трудовых лагерей не существует, а есть места, где мучают и морят голодом. Год подходил к концу, когда рабочих пригнали в горы Герцеговины. Реки там исчезают в подземных пещерах и через много миль являются как ни в чем не бывало. Вместе с другими измученными людьми — евреями, цыганами, сербами — Луджо стоял у входа в глубокую пещеру, потолка которой он не увидел. Усташ подрезал ему поджилки и столкнул в пропасть.
Затем они пришли за Рашелью, когда Лолы не было дома: она разносила выстиранное белье. У солдат были списки всех еврейских женщин, чьих мужей и сыновей они уже депортировали. Посадили их в грузовики и отвезли к разрушенной синагоге.
Лола вернулась и обнаружила, что ее мать и сестра исчезли, дверь открыта настежь, вещи разбросаны: похоже, искали что-то ценное. Она побежала в квартиру тетки, жившей через несколько улиц от них, стучала, пока не заболели костяшки пальцев. Соседка-мусульманка, добрая женщина, которая все еще носила традиционную чадру, отворила дверь и впустила Лолу. Подала ей воды и рассказала, что произошло.
Лола постаралась отогнать от себя паническое настроение, опустошавшее мозг. Ей надо думать. Что же теперь делать? Единственное, что пришло в голову: нужно найти родных. Она повернулась, чтобы пойти. Соседка положила ей руку на плечо.
— Тебя узнают. Возьми это.
Она подала Лоле чадру. Лола надела и отправилась в синагогу. Расколотая топором входная дверь висела на сломанных петлях. Рядом стояла охрана, и Лола, обойдя здание с другой стороны, подошла к маленькому помещению, в котором хранились сиддурим[10]. Окно было разбито. Лола сняла чадру, обернула ею руку и вытащила из рамы кусок разбитого стекла. Затем нащупала защелку и отворила створку, заглянула внутрь. В маленькой комнате все было перевернуто вверх дном, полки сброшены, молитвенники разбросаны по полу. Воняло. Кто-то испражнился на книги.
Лола подтянулась, приученные к тяжести мокрого белья руки у нее были сильные. Край рамы царапал сквозь одежду, пока она, извиваясь, лезла через проем. Стараясь не шуметь, девушка мягко соскочила на пол с подоконника и тихонько открыла тяжелую полированную деревянную дверь. В нос ударил резкий неприятный запах: тут были и пот, и жженая бумага, и свежая моча. Ковчежец, в котором хранилась древняя Тора, много веков назад увезенная из Испании, стоял с раскрытыми нараспашку почерневшими от огня дверцами. На поломанных скамьях, в засыпанных пеплом проходах сидели перепуганные женщины — старые и молодые. Некоторые пытались утешить младенцев, детский плач гулко отдавался от высоких каменных стен. Другие сидели, сгорбившись и обхватив руками головы. Лола медленно шла сквозь толпу, стараясь не привлекать к себе внимания. Ее мать, маленькая сестренка и тетя сидели, прижавшись друг к другу, в углу. Лола встала позади матери и тихонько положила руку ей на плечо.
Рашель вскрикнула, подумав, что Лолу поймали.
Лола сделала знак, чтобы она замолчала, и сказала:
— Отсюда есть выход, через окно. Я так сюда пришла. Мы можем спастись.
Тетя Лолы, Рина, подняла полные руки, выражая тем самым отчаяние.
— Только не я, детка. У меня плохое сердце. Одышка. Мне не убежать.
Лола испугалась: она знала, что мать не оставит старшую сестру.
— Я помогу тебе, — сказала она умоляющим голосом. — Ну пожалуйста, давай попытаемся.
Лицо ее матери, и раньше-то бывшее изможденным и усталым, еще больше осунулось и казалось совсем старым.
— Лола, у них списки. Они хватятся нас, когда будут сажать в машины. Да и вообще, куда нам идти?
— Мы пойдем в горы, — сказала Лола. — Я знаю дорогу. Есть пещеры, где мы можем спрятаться. Пойдем в мусульманские деревни. Там наверняка нам помогут…
— Лола, мусульмане тоже там были. Жгли, ломали, грабили не меньше усташей.
— Таких людей немного…
— Лола, дорогая, я знаю, у тебя добрые намерения, но Рина больна, а Дора слишком маленькая.
— Но мы сможем спастись. Поверь мне. Я знаю горы, я…
Мама крепко взяла Лолу за руку.
— Знаю, ты сможешь. Все эти вечера в «Хашомере» прошли для тебя не зря.
Лола недоуменно уставилась на мать.
— Ты что же, думала, я сплю? Нет, я хотела, чтобы ты туда ходила. Я не беспокоилась за твою честь, как отец. Знаю, ты скромная девушка. Но теперь я хочу, чтобы ты ушла из этого места.
— Да, — сказала она твердо, когда Лола покачала головой. — Я твоя мать, и ты обязана меня слушаться. Иди. Мое место здесь, с Дорой и сестрой.
