Нина растерянно огляделась, будто не решаясь оставить игру, Багратиони забрал у нее клюшку. — Я заменю тебя, иди…
Нина улыбнулась Дорну:
— Буду рада, мсье…
Дорн взглянул в ее лицо — тонкое, хрупкое, с молочно-розовым румянцем. «Как японский фарфор», — подумал он. Но это было русское лицо, хотя повторяло кавказские черты отца.
Нина несмело взяла гостя под руку:
— С чего начнем, мсье? С дома или с парка?
— Пожалуй, с парка. Жаль терять редкий хороший вечер. Но почему «мсье», а не «мистер»?
Нина опять улыбнулась:
— Не знаю. Наверное, французское воспитание сказывается. А потом, «мистер» — слишком официально. А вы. — гость. Это поместье, — Нина принялась выполнять поручение отца, — мы купили не так давно, сами еще здесь как следует не обвыклись. Кто мы? — иногда я думаю. Английские помещики? Русские изгнанники? Завидую Эжену Васильчикову, он знает, что он — русский, и уезжает в Советскую Россию. А отец его проклял. Да-а, — Нина очень серьезно посмотрела на Дорна. — Проклял, потому что Эжен убежденный коммунист. Он читал «Манифест Коммунистической партии». — Дорн не сдержал улыбки. — Нет, я серьезно, — девушка решила, что Дорн не очень поверил ее словам. — А вот вы, наверное, бур.
— Почему вы думаете?
— Я слышала, вы были в Африке.
— Не был, а жил.
— Да, я так и хотела сказать… На тевтона вы мало похожи. Они грубые, тяжелые, и челюсти у них квадратные. А у вас доброе и простое лицо.
— У вас странное представление о немцах. — ошеломленно сказал Дорн. — Я бы не решился так однозначно судить о русских.
Нина смутилась:
— Видите, в какое путаное время мы живом! Или это подходит к концу библейский срок вавилонского смешения, люди вновь сливаются в одно, и если разнятся, то не языком и кровью, а мыслями и душой, как вы думаете?
— Я плохо помню Библию.
Нина остановилась, правильная парковая аллея обрывалась перед крутым холмом.
— Говорят, здесь когда-то стоял большой рыцарский замок самого первого владельца этих мест, старинного лорда. Остались одни камни, хотя больше они похожи на валуны. Видите, — она указала на один у подножия холма. — Не представляете? Латы, ристалища, дамы, вертел с целым бараном? Усадьба, доставшаяся нам, — тон Нины сразу стал скучным, — построена не так давно каким-то нуворишем, вдруг разбогатевшим, потом вдруг разорившимся. Усадьбу пришлось продать. Хорошо, что для него она не была родным гнездом с традициями, легендами, памятью… Просто загородный дом. А где ваш дом? Настоящий, конечно?
— В Пиллау. Это на берегу Балтийского моря. Но сейчас там у меня уже никого не осталось.
— Жаль. А вам в Англии нравится? Мне — да. Здесь немного похоже на русский Север. Здесь тоже, как там, бывают осенью и ранней весной прозрачные-прозрачные и тихие дни. Это же только слава одна, что мы потомки Багратионов, грузинских царей, а на самом деле мы костромские. Я вообще никогда не была на Кавказе, и мама тоже. А папа — только совсем маленьким мальчиком… И еще хорошо, что Англия пахнет домашним уютом. А Франция, по-моему, пахнет рестораном. Голландия… Кстати, у вас не было предков-голландцев? — Нина лукаво улыбнулась — Из голландских пиратов? Разве вы не знаете, что у знаменитого француза Грамона был не менее знаменитый помощник — капитан Ван Дорн. Между прочим, он носил на шее огромное ожерелье из бесценных жемчужин. Помимо прочих достоинств, ценившихся в те времена у флибустьеров Карибского моря, Ван Дорн отличался тем, что был корсаром и французского короля, и испанского, и еще каких-то королей. Так это не ваш родственник, мсье Дорн?
«Она развлекает меня, как только может, — с улыбкой подумал Дорн. — Но девочку приятно слушать, забавные мыслишки бродят в ее голове… Не стандартные, как у благовоспитанных мисс… Сказывается кровь, наверное…»
— Нет… — смеясь, ответил, — нет у меня родственников-корсаров. Не оставлял мне никто в наследство жемчужного ожерелья. И в Голландии я никогда не был. Вообще в Европе я мало где бывал…
— Тогда я вам скажу, продолжая свои наблюдения за европейскими странами, что Италия пахнет картинной галереей, где пыльно, потому что следует поддерживать постоянную температуру. Поэтому там так жарко. Муссолини мне не нравится, какой-то жирный и неопрятный. А Испания пахнет кровью быков.
«Боюсь, — подумал Дорн, — еще немного, и в Испании запахнет просто кровью — человеческой кровью…»
— А Россия? Чем пахнет Россия? — спросил Дорн.
— Россия… — Нина запнулась и задумалась, вдруг стала очень похожа на отца. — Не знаю. Не помню. Впрочем, это значения не имеет. А в этом флигеле папина радиоустановка. Он ведь страстный радиолюбитель, даже сигналы «Красина», когда тот следовал к «Челюскину», однажды принял… И участвовал в радиопоиске лагеря Нобиле. Говорят, в Америке уже есть такое радио, которое передает не только звук, но и изображение. Я бы хотела иметь такой приемник.
«Ах вот как Багратиони решает проблему связи… — понял Дорн. — И все сходит за причуду богатого бездельника. Что позволено Юпитеру… А ловко, однако, прямо-таки позавидуешь…»
Нина спросила:
— Хотите посмотреть конюшни? Я так люблю лошадей, — и вдруг на Дорна нахлынуло от ее голоса, слов что-то щемящее, такое родное, что к горлу подступил ком. Но тут же пришел яростный протест, он вдруг увидел глаза Лоры Гейден, увидел так ясно и близко, что зажмурился…
А голос, показавшийся неожиданно родным, зазвучал тревогой:
— Что с вами, мсье Роберт? Мсье Дорн, чем вам помочь? — и легкая прохладная рука осторожно и робко коснулась его пальцев.
X
Когда-то давно, еще до офицерского училища, лейтенант Курт Хайнихель представлял Рейнскую демилитаризованную зону как большой кусок земли, который враги отторгли от его родной Германии и обнесли колючей проволокой. В действительности же Рейнская демилитаризованная территория называлась зоной лишь в текстах международных документов. В реалиях — это высокий, левый берег Рейна, за которым границы Франции, Бельгии и Голландии, и низкий, луговой правый берег реки, пятьдесят километров от которого в глубь Германии населены мирными людьми, растящими пшеницу, разводящими свиней и индеек для знаменитого страсбургского паштета.
На рассвете 7 марта одна-единственная дивизия германской армии была поднята по тревоге, фельдфебели объявили о начале маневров и погрузили рядовых в железнодорожные вагоны страсбургского направления — то была дорога к Рейнской зоне. Воинский эшелон остановился на берегу Рейна, и три батальона были переправлены через реку. Немцы форсировали Рейн, оглядываясь и пугаясь собственной тени. Хайнихель командовал одной из разведгрупп. Они шли впереди, и через каждые семь — десять минут Хайнихель посылал световые сигналы. Зеленая ракета означала, что можно продвигаться беспрепятственно, противник не обнаружен. Хайнихель, как офицер абвера, знал, что в планшетах старших командиров лежат пакеты, которые следовало вскрыть при появлении французских частей, там содержался приказ о немедленном отходе на первоначальные позиции, то есть обратно за Рейн и пятидесятикилометровый рубеж. От страха — вот-вот столкнутся с невидимым противником — и солдаты, и офицеры были в состоянии огромного нервного напряжения. И боеприпасов у них не было. Куда, как, зачем, что делать дальше — понятия никто не имел, потому что ни генералы, ни Гитлер даже предположить не могли, как будет себя вести та сторона. Все это создавало суматоху, беспорядок, роты не знали, где штабы их батальонов, батальоны — где их полки. Хайнихель слышал, как солдаты переговаривались, что, мол, их не бросят в беде, если что, прикроют с воздуха. Но ему-то было известно, что и на борту самолетов нет патронов, и если авиация поднимется, то лишь для устрашающего впечатления. Что же нас ждет?! — с тревогой думал лейтенант, посылая в воздух очередной зеленый сигнал.
