— Это знаменитый режиссер, Бунюэль, — сказал экскурсовод об одном серьезном мужчине, который сидел отдельно, ел и пил без единого взгляда вокруг, спрятав глаза за парой мертвенно-черных солнечных очков; и долгое время после этого Барби чувствовала, сидя в кинотеатре, некое предвкушение, дожидаясь титров, искала это имя — Бунюэль. Позже она начала сожалеть, что не Хичкока или Сесиль Би де Милль она увидела в «Браун Дерби». Но она никогда, даже на секунду, не сомневалась в угрожающей важности людей в черных очках, а также в их праве носить их.
Так что, стоя за прилавком в диспансере и видя, что Ральф Эдвардс даже сейчас в темных очках, она так разозлилась, что ей захотелось схватить их, выкинуть и прищемить его нос.
— Привет, — сказал он почти отсутствующим тоном. Он только вешал свою куртку, хотя прошло уже десять минут с того момента, как Барби увидела его на ступеньках Клиники. После этого она была вынуждена полностью изменить линию поведения, хотя таковая едва ли была вообще продумана.
— О, привет, — прохладно ответила она, как будто не ожидала его увидеть, впрочем, в любом случае ее это не волновало.
По каким-то причинам это вызвало в нем смех, и когда он подошел к прилавку, он снова по-мальчишески улыбался. Под темными очками его зубы смотрелись как кусочки скошенной слоновой кости. Они были такими ровными и выглядели даже несколько фальшиво, и осознание, что эти зубы наверняка настоящие, пришло к девушке с раздражением и угрозой.
— Где мистер Эдвардс? — сказала она, пытаясь прийти в себя, оглядывая холл, а затем посмотрела на свои часики, даже не разглядев, сколько времени, и пытаясь отдышаться, хотя это ей не удавалось. — Фармацевт, — быстро добавила она специфическим тоном, который должен был убедительно доказать, что она не желает повторения последнего представления молодого человека.
— Вы любите музыку? — спросил он без смущения, неожиданно наглым голосом, как бы в порядке вещей, продолжая улыбаться, покачивая головой из стороны в сторону. И он сунул руку в карман рубашки, вынул нечто, что оказалось двумя билетами на школьный концерт. Но правда скрывалась в том, что все это время, начиная с его неожиданного смешка, недовольство на лице девушки проступало все больше и больше, неистово, неудержимо, так что теперь, когда она подняла голову, оказалось, что она явно сейчас взорвется от возмущения и заплачет, так что он замешкался и спросил с неподдельным сочувствием:
— В чем дело?
Затем Барби, очевидно, ошибившись, а может, наоборот, все правильно поняв и от этого расстроившись, раздраженно сказала, прямо туда, где находились его глаза, задымленные, загадочные, за обидными очками:
— Со мной все в порядке! В чем дело с вами? И сказав это, она резко повернулась и, оставив
Ральфа Эдвардса, стоящего за прилавком, широко разинув рот, промаршировала вниз по холлу, уже без слез, но в оцепенении от шока и удивления, которое граничило, но не соприкасалось, с фактически откровением: надо сказать, что в ее памяти сейчас был не образ молодого человека, оставшегося с раскрытым ртом за прилавком, а образ солнечно-янтарной блондинки, которая все еще улыбалась из-за кремового руля своего желтого кабриолета.
7
Новое здание учетных записей округа Лос-Анджелес было построено по дизайну Рауля Кришны, который тот спроектировал в 1936-м, когда жил в Солт Лэйк Сити. Оригинальная светокопия была нарисована и отправлена на конкурс, приуроченный к столетию со Дня независимости в Техасе. И если бы этот проект разместили, он стал бы одним из постоянных проектов, выставляющихся в Стэйт Парк Фэйр Граундз в Далласе. Этого не произошло, проект проиграл, однако сам художник пересмотрел и переделал чертеж. В том месте, где основной фасад изначально был спроектирован так, чтобы, согласно требованиям конкурса, выходить лицом к широкому спуску на эспланаду Стэйт Парка, он представил на новое рассмотрение уровень с куполами, с восемью сходящимися в одной точке подступами. Этот проект в течение последующих нескольких лет выставлялся на разных конкурсах в Соединенных Штатах и в Европе и даже время от времени отмечался второстепенными наградами.
В 1940-м этот проект попался на глаза первой женщине, которая состояла в Совете правления Лос-Анджелеса по городскому планированию. Весьма активная и популярная личность, жена некого влиятельного гражданина, она сама по себе являлась патронессой искусства и фактически патронессой этого конкретного художника. Таким образом, она представила на рассмотрение в Правлении этот план. Он был принят летом 1940 года, и после одной основной поправки (поскольку возводить оригинально спроектированную гигантскую куполообразную крышу по причине частых землетрясений в зоне Лос-Анджелеса было бы нецелесообразно, был разработан и принят более подходящий тип структуры крыши) началась работа. Постройку этого здания завершили в канун Святого Рождества в том же году. Получилась колоссальная структура, сделанная почти целиком из гипсового камня, и ее постройка обошлась примерно в два миллиона долларов.
Доктору Эйхнеру вряд ли было известно это здание. Хотя он проезжал несколько раз мимо в автомобиле и, будучи человеком начитанным, знал его историю, гражданские функции и так далее, но в его привычке было не придавать видимого внимания вещам, которые не имели жизненно важного отношения к его повседневным делам. Надо сказать, что если вдруг такие вещи становились жизненно важными, у доктора открывались удивительные способности постигать их сразу и целиком. Именно таким было его отношение к музыке. Если, например, он приходил в оперу, он обязательно знакомился с биографией композитора и, насколько это было возможно, заодно прочитывал биографии первых голосов. А поскольку в музыке или драме его вкусы так и не сформировались, в течение представления он скрупулезно следовал либретто или партитуре, поля которых он заполнял комментариями о представлении, всегда на языке пьесы. По этой причине он однажды за шесть часов выучил итальянский.
Таким образом, в канун слушания его дела Большим жюри присяжных он провел целый вечер в публичной библиотеке, изучая процессы Большого жюри, статьи закона, имена, жизни и персоналии судей, обвинителей и других гражданских и судебных чиновников, пролистывал подшивки газет, журналов, юридические записи, поглощая все, что имело какое-то отношение к ситуации.
Еще до того, как вечер закончился, он сам даже успел ознакомиться с планом здания Учетных записей, и теперь, когда он стоял снаружи, заслоняя от света глаза, в 10.20, ровно за десять минут до назначенного по расписанию собрания Жюри, он с неподдельным интересом осматривался вокруг, в уме проверяя точность подробных описаний, прочитанных накануне. С близкого рассмотрения здание казалось бесформенной вытянутой белой гипсовой массой, неглубокой и поверхностной, за исключением дальнего конца, где одна короткая секция была словно отброшена прямо в небо, и казалось, она целиком исчезала вдали, оставляя только лишь структуру, болезненный глянец в полуденной жаре. Больше, чем что-то еще, это современное здание напоминало огромный неизвестный мавзолей.
За пять минут доктор прошел половину фронтальной части здания, вслушиваясь в эхо от своих шагов, отдающееся в монастырском куполе, вошел в главную дверь и оказался внутри огромной, восьмиугольной приемной. Температура воздуха здесь, словно в кондиционированном кинотеатре, была освежающей. Сверху вниз шли бессчетные тонкие панели застекленной крыши, белоснежные стены, пол из зеленого сланца, а в центре огромной комнаты, эффектно и привлекательно, красовалась кабинка, тоже восьмиугольная, с надписью «Информация» на каждой из сторон и полностью сделанная из алюминия. Стоя прямо у входной двери, доктор измерил взглядом комнату в длину. По окружающим стенам располагались стеклянные двери, три на каждой из восьми сторон, ведущие, как было известно доктору Эйхнеру, в различные судебные палаты, бесшумно открываясь и закрываясь в обоих направлениях.
