Человек в соломенной шляпе очень медленно поднес эту штуку к лицу Джеральдины и держал у самых ее губ, она почувствовала твердость металла.
— Барышня,— мягко произнес он,— разве вам не было сказано?
Джеральдина, вся дрожа, зажмурилась. Она попробовала заговорить, но он и не подумал убрать эту штуку. Она невольно коснулась ее кончиком языка. Это было похоже на поцелуй.
— Ради бога,— выговорила она.— Мистер... ради бога...
— Было сказано или нет? Вам сказали, чтоб вы держались подальше отсюда? Сказали, чтоб не промышлять самостоятельно?
— Ради бога,— твердила Джеральдина.— Ради бога.
— Ступай,— приказал он.
Но Джеральдина не двинулась. Она стояла перед ним, опустив голову и закрыв глаза; потом, когда этот человек стал видеться ей во сне, она всегда чувствовала, что нужно повернуться и бежать, но была не в силах сдвинуться с места.
— Будешь знать, маленькая,— сказал он.
Джеральдина подняла на него взгляд. Он показался ей мудрым и добрым. Она не могла перебороть ощущения, будто глядевшие на нее глаза говорили, что он все понимает, что он жалеет ее и просит не бояться.
— Иди, иди, маленькая.— Он не отводил медных выпуклостей кастета от ее рта; много времени спустя она и во сне чувствовала на губах кисловатый вкус меди.— Мотай отсюда.
Такого ласкового голоса она не слышала давно. С тех пор как умер отец, ее никто не называл маленькой. Этот голос потом преследовал ее во сне. И страх тоже. Это было хуже, чем тогда с Корягой в баре «Белый путь». Это было хуже всего на свете.
Она отвернулась от него, наконец, и, волоча сумку почти по земле, пошла с полузакрытыми глазами вдоль сточной канавы. Он опять прислонился к решётке и глядел ей вслед, дожидаясь, пока она завернет за угол.
Он все еще стоял у решетки, не спуская глаз с Джеральдины, когда полицейская машина, поравнявшись с нею, замедлила ход.
— Эй! — окликнул ее полисмен из машины. Джеральдина остановилась, не поднимая опущенных глаз. Человек в соломенной шляпе стоял у решетки и наблюдал.
— Эй,— повторил полисмен. Машина остановилась, и полисмены подошли к Джеральдине.
— Куда идешь?
— Домой,— сказала Джеральдина.
— Где твой дом? Она не ответила.
— Что у тебя там, в сумке? — Полисмен взял сумку и открыл ее. Сверху лежала банановая кожура; полисмен ее вынул, оглядел и швырнул в канаву.
— Это и все твои деньги? — спросил первый полисмен.— Где твое удостоверение личности?
— Ты давно в городе?
— Кто это тебя порезал?
— Ты больна? — спросил второй полисмен.— Отвечай, слышишь?
— Да, сэр,— сказала Джеральдина.— Я попала в аварию.
— Откуда приехала?
— Из Галвестона.
— Тебя оттуда выставили? — спросил второй полисмен.
— Нет,— сказала Джеральдина.
Полисмены переглянулись.
— Что скажешь?
— Личность подозрительная,— ответил полисмен, который вел машину.— Протокол составишь по дороге.
Они посадили ее между собой на переднее сиденье, и машина тронулась. Когда она свернула на Дикатур-стрит, к окнам вплотную придвинулся бурый речной туман.
У человека, возглавлявшего Миссию живой благодати, было два носа. Он встретил Рейнхарта в дверях и, даже не поздоровавшись, подтащил его к высокому зеркалу возле стола регистрации.
— Смотри,— сказал Двуносый,— смотри, на кого ты есть похож. Грязный, поганый, да еще весь в крови.
Рейнхарт покорно посмотрелся в зеркало. Ничего не скажешь — грязный, поганый, да еще весь в крови. Рукава пиджака в пятнах крови, пальцы исполосованы кровавыми царапинами.
— Когда я в эту дверь вошел,— продолжал Двуносый,— на меня тоже неприятно смотреть было.
Рейнхарт понял намек: на Двуносого сейчас смотреть приятно, а на него — нет; что ж, он прав, мысленно согласился Рейнхарт, впрочем, эти два носа... Но зато у него гладко прилизаны реденькие седые волосы, опрятный костюм из бумажной ткани под твид и даже ярко-желтый галстук. Приглядевшись, Рейнхарт убедился, что у этого человека не два носа — нос был один, но рядом сидела шишка почти одинаковой с ним формы и величины, точь-в-точь добавочный эрзац-нос. На шишке ноздрей не было, но красные прожилки придавали ей полное сходство с настоящим носом.
— А сейчас, если поглядеть на нас...— смиренно пробормотал Рейнхарт. «Может, обнять его за плечи»,— подумал он.
— Вот именно,— подхватил человек о двух носах.— Когда я этот порог переступил, я был грязный бродяга. Вроде тебя. Как я изменил свою жизнь?
— А как?
— Ха. Как! Я Его просил от пьянства меня спасать и от мерзкий спиртной напитки, что я пил все двадцать лет в этой стране, меня отвратить. Видишь как.
— Кого вы просили?
— Кого? Ты, пропойца безмозглый! Кого, ты думаешь?
— А, ну да.
Они подошли к столу регистрации взять для Рейнхарта постель. Двуносый свирепо швырнул на прилавок одеяло и подстилку на матрас и сунул Рейнхарту карточку с текстом, отпечатанным готическими буквами и украшенным цветочками.
— Правила,— пояснил он.— Тут не есть дача для бродяг. Не будешь соблюдать — пожалеешь. Думаешь, нет?
— Нет,— сказал Рейнхарт.— То есть да.
— У, пьянчуга паршивый, бери и расписывайся. Подстилку утром выстирать. Бродяга чумазый!
Подымаясь с Рейнхартом по грязной и скользкой деревянной лестнице наверх, где были спальни, он все больше распалялся злостью. Судя по всему, в Живой благодати дела шли довольно вяло; перед спальней на пластиковых стульях дремало несколько стариков в вылинявших шерстяных лохмотьях цвета сыворотки; толстяк в замусоленных выпуклых очках чистил ногти зеленой щепочкой от стола для пинг-понга. Двуносый, проходя мимо, что-то буркнул им.
В спальне стояло коек двадцать, большинство из них были без матрасов. Стены были выкрашены тускло-зеленой краской, как в полицейских участках, и пахло немытыми ногами. В дальнем углу спальни служитель Миссии раскатал полосатый матрас с желтыми разводами от мочи и жестом велел Рейнхарту подойти. Рейнхарт постелил на матрас подстилку и уселся на койку.
— Встать, грязный пьянчуга! — заорал Двуносый.— Вшей и клопов в постель напускать будешь!
Рейнхарт встал.
— И не думай на кровать ложиться. Никто не ложится, когда свет не выключен. Рапотать. Одежа стирать. Душ принимать. Кто не рапотать — тот не кушать.
— Благодарствую,— сказал Рейнхарт.
— Теперь вниз катись со всеми бродягами, брата Дженсена слушать и у него поучиться.
Все потащились вниз, в холл, где уже намечалось некоторое оживление. Перед столом регистрации выстроилась очередь в десять — двенадцать человек; это были главным образом старики, некоторые в потрепанных комбинезонах. Двуносый, оставив Рейнхарта, занял свой гост у ларя с одеялами. Из заделанного сеткой дверного проема в конце холла тянуло влажным молочно-кисловатым запахом какого-то варева.
