«В тот вечер, — писал дядя, — знакомый по заводу парень взял меня с собой к своему родственнику, ему надо было передать какие-то вещи. Время было позднее, мы зашли на минутку, но нас усадили за стол пить чай. В том доме я и встретил человека по имени Владимир Стырне, и встреча эта изменила всю мою жизнь. Среднего роста, с интеллигентным лицом и на редкость внимательными глазами, Владимир Андреевич мне сразу понравился. Только позже я узнал, что мой новый знакомый был одним из ведущих сотрудников контрразведки, проводившим вместе с Артузовым знаменитую операцию „Трест“ и лично допрашивавшим английского шпиона Сиднея Рейли. В те времена, о которых веду здесь речь, Стырне еще и преподавал в Центральной школе ОГПУ, куда я, с его благословения, скоро поступил. Но тогда у меня не возникло мысли, что со мной гоняет чаи человек, своими руками творивший историю страны. Простой и дружелюбный в обращении, он расспрашивал меня о жизни, о том, чем собираюсь заниматься и как смотрю на происходящие вокруг события. Интересовался семьей и входил во все подробности моего нехитрого рассказа, а когда узнал, что я приписал себе два года, долго смеялся и дружески хлопал по плечу. Говорил, обращаясь к моему сидевшему тут же за столом приятелю: какой смышленый у тебя в друзьях малец! Но мальцом, как выразился Стырне, я не был, всегда смотрелся старше своих лет. И волосы, несмотря на юношеский возраст, начали уже седеть, такая у нас в роду у мужиков особенность. Тогда Владимир Андреевич казался мне стариком, хотя ему вряд ли было много за тридцать. Ну а через неделю я уже сидел в его кабинете в районе Лубянской площади и писал заявление о зачислении в сотрудники Объединенного Государственного Политического Управления.
На первых порах, и это легко понять, ни к чему важному меня не допускали, а лишь присматривались к тому что и как я делаю и держали все больше на посылках. Стырне обещал взять в свой отдел, занимавшийся тогда западными спецслужбами, но пока суть да дело — в то время вводилось новое штатное расписание — я был направлен в распоряжение Агранова…»
Моя сжимавшая тетрадь рука дрогнула. С плоского, неприятного лица на меня глянули обведенные кругами усталости, напряженные глаза. Вот, оказывается, куда клонил мой друг виконт де Барбаро! Интересно, откуда он мог знать подробности карьеры старика? Разве что из сугубо закрытых архивов. Видно и впрямь без торгующего секретами родины Кузякина здесь не обошлось!
Освежив глотком из фляги внимание, я вернулся к чтению:
«Работой приходилось заниматься все больше бумажной, — продолжал свое повествование дядя, — так что очень скоро я начал подозревать, что попал не в чекисты, а в штабные писари, как вдруг однажды мне было приказано отконвоировать на допрос арестованного. То ли конвойных не хватало, то ли проводилась масштабная операция, только все сотрудники оказались заняты и мне пришлось спускаться в подвал, где находилась внутренняя тюрьма. Напарником моим, а конвоируют всегда по двое, был угрюмый мужик лет сорока, с которым и захочешь заговорить, да не получится. Топал по лестницам тяжелыми сапожищами и на меня не смотрел. Когда остановились у дверей кабинета, он вошел доложить следователю, а я остался с арестованным. До сих пор помню длинный, пустой коридор, в который выходило с десяток одинаковых дверей. Ночь, вокруг никого, и вдруг едва различимый шепот:
— Я Яков Блюмкин…
Яков Блюмкин?.. Имя не говорило мне ничего. Стриженый наголо, но успевший обрасти, с короткой то ли щетиной, то ли бороденкой, арестованный стоял лицом к стене. На вид лет тридцати. Большой лоб, усталые глаза. Одет в свитер и грязно-серую куртку. Прошло много времени, прежде чем я по крупицам составил представление об этом в высшей степени необычном человеке. Авантюрист, каких мало, за свою короткую жизнь он успел наделать столько дел, что их с лихвой хватило бы судеб на десять. Террорист и убийца германского посла Мирбаха, после теракта он долго скрывался, но большевики его простили и Блюмкин начал работать на них. Учился в Академии Генерального штаба, владел многими языками, дружил с такими поэтами, как Есенин и Маяковский, а на самом деле служил в разведке в отделе Меира Трилиссера. Самым захватывающим в его карьере приключением были, конечно же, поиски загадочной страны махатм Шамбалы. Ее искали многие, включая фашистов и большевиков, но не нашел никто, и уж точно не Яков. Представившись бродячим ламой, он проник на Тибет вместе с экспедицией Николая Рериха, но в Москву вернулся ни с чем и снова занялся привычным делом, шпионажем.
Все это я узнавал постепенно, стараясь не проявлять к этой личности интереса и не навлекать на себя лишних подозрений, которых, в те жестокие времена, и без того хватало с избытком. Умный и чрезвычайно везучий, Блюмкин, как выяснилось, сорвался по глупости, решив, наверное, что в этой жизни ему позволено все. Оказалось, удача тоже имеет свои пределы. Возвращаясь с Ближнего Востока, он заехал по дороге в Константинополь, где встретился с Троцким, а по приезде в Москву проболтался о имевшей место встрече своей любовнице Лизе Розенцвейг, которая, по долгу службы, сообщила об этом кому надо.
— Я Яков Блюмкин, — услышал я едва различимый шепот. — Запомни, парень, что я тебе скажу. Каждое слово. В пятистах верстах от Москвы…
Стоило ему закончить говорить, как дверь распахнулась и молчаливый конвоир втолкнул Блюмкина внутрь кабинета. Больше я его никогда не видел. Якова расстреляли в декабре, кажется, двадцать девятого. О случившемся я никому не доложил, а вернувшись под утро домой, записал для памяти все услышанное…»
На этом текст обрывался. Следовавшая за ним страница была, судя по всему, вырвана. Остальные листы, изученные мною на просвет, оказались девственно чистыми, кроме последнего. Там, в левом верхнем углу, перечислялось столбиком несколько фамилий, включая Агранова и Трилиссера, напротив каждой из которых стояла дата, как я понял, дата расстрела. Все. Больше ни строчки.
Я закурил свежую сигарету и погрузился в размышления. Сделанная стариком запись относилась к маленькому эпизоду его богатой событиями биографии, но была, очевидно, ему чем-то важна, иначе он не передал бы ее на хранение Сашке. А это значит… — я приложился к фляжке, — это значит, что дядя не исключал, что, при определенных обстоятельствах, его бумаги попадут в мои руки и хотел дать мне путеводную нить. Мы расходились с ним едва ли не по всем крупным и мелким вопросам мироздания, но одно можно сказать с уверенностью: в моих умственных способностях он точно не сомневался. Возможно, старик собирался сказать мне много больше, но в последний момент чего-то убоялся и вырвал страницу, на которой, скорее всего, были записаны слова Блюмкина. В этом случае возникает вопрос: почему не уничтожил всю тетрадь? Такая его непоследовательность не имела очевидного объяснения…
Впрочем, все это было лишь моим домыслом, факт же состоял в том, что де Барбаро знает про полученную Блюмкиным от Тибетских лам информацию и догадался, когда и как старик к этой тайне приобщился. В общих чертах, конечно, но суть дела уловил верно. Предлагал виконт дяде сделку или нет, роли теперь не играет, если же предлагал, то получил отказ. А тут как раз подвернулся племянничек, его-то и решили обработать. Хотя полной уверенности в том, что я унаследовал интересующее их знание, у проходимцев не было, иначе они не выпустили бы меня живым. В то же время, француз не верит, что старик способен унести тайну в могилу, из чего следует существование неких документов… И бумаги эти — вот они, передо мной! Тетрадка, ее содержание французу приблизительно известно, и сертификаты на право собственности, в которых нет ничего интересного за исключением… адреса! Его-то борзые ребятишки и хотят заполучить! Он-то и стоит ни много, ни мало, как пятьдесят миллионов североамериканских долларов!
