Книга Тимбукту - Пол Остер

Мистер Зельц посмотрел на нее глазами мухи, послушал, как ее горестные рыдания наполняют палату, и задумался, можно ли увидеть сон еще более странный и причудливый, чем этот. Потом он моргнул — и в тот же миг оказался уже не в больнице и уже не мухой: он снова стоял на углу Норт-Эмити-стрит в своем собачьем облике, наблюдая, как «скорая» исчезает вдалеке. Сон кончился, но Мистер Зельц все еще находился внутри него, то есть видел сон во сне, в котором присутствовали муха, больничная палата и миссис Свенсон; однако теперь, когда хозяин умер, он вновь вернулся в первый, исходный сон. По крайней мере, так ему представлялось, но не успел он до конца осознать это, как, моргнув еще один раз, вновь очутился у стены По-льши рядом с прикорнувшим Вилли, который в эту минуту начинал просыпаться. Мистер Зельц к этому времени настолько во всем запутался, что сначала не мог понять, вернулся ли он обратно в реальный мир или же попал еще в один сон.

Но это было не все. Даже после того, как Мистер Зельц обнюхал воздух, потерся носом о ногу Вилли и убедился, что на этот раз речь идет о жизни во всех отношениях аутентичной, некоторые вещи так и остались непонятными. Вилли прочистил горло. Мистер Зельц замер в ожидании неизбежного приступа кашля, вспомнив, что во сне Вилли не кашлял и был избавлен от связанных с этим мучений. К его удивлению, кашля не последовало и сейчас. Как только хозяин прочистил горло, он сразу же принялся говорить с того самого места, на котором остановился. Сперва Мистер Зельц посчитал это счастливым совпадением, но Вилли продолжал болтать, перепрыгивая с одной темы на другую, и Мистер Зельц заметил сходство между теми словами, которые он слышал сейчас, и теми, что ему приснились. Слова были не точь-в-точь теми же — по крайней мере, насколько Мистер Зельц помнил, — но все-таки почти теми же. Одну за другой Вилли затронул все темы, которые прозвучали во сне, и когда Мистер Зельц осознал, что они следуют в том же самом порядке, он почувствовал, как мороз пробежал у него по коже. Сначала «мама-сан» и ее неудачные шутки. Затем донжуанский список. Далее филиппики и апологии, поэмы, литературные битвы и прочее в этом роде. Когда же Вилли начал пересказывать историю своего соседа по комнате про собаку, умевшую печатать, Мистеру Зельцу почудилось, что он сходит с ума. Неужели он снова видит сон или тот сон оказался попросту вещим? Мистер Зельц моргнул, надеясь, что это поможет ему проснуться. Он моргнул снова и снова, но ничего не случилось: он не смог проснуться, потому что и так не спал. Это была самая что ни на есть подлинная жизнь, а поскольку она дается только один раз, значит, конец действительно близок и слова, слетающие с губ хозяина, — его последние слова.

— Сам я этого не видел, — рассказывал между тем бард, — но я ему верю. Сколько мы с ним были знакомы, он ни разу не врал. Может быть, это его недостаток — как писателя, я имею в виду, — но как друг он был хорош именно своей правдивостью, тем, что всегда резал правду-матку. Странная поговорка, надо сказать; никогда не понимал ее смысла: почему это правда — именно матка, а не сердце или какой-нибудь другой орган? Или речь идет о пчелиной матке? Впрочем, боже мой, куда меня опять занесло! Какого только словесного мусора не навалено у меня в голове! Ну ладно, кажется, я говорил про собак, не так ли? Да, про собак, а не про пчел. И вовсе не про говорящих собак, если я не ошибаюсь. Не про тех собак из анекдота, где парень входит в бар и бьется об заклад, что его собака — говорящая, и никто не верит ему, к тому же собака молчит как рыба. Когда парень спрашивает ее после, почему она молчала, та отвечает, что ей нечего было сказать. Нет, нет — я имел в виду не говорящую собаку из этих дурацких анекдотов, а собаку-машинистку, которую мой друг видел в Италии, когда ему было семнадцать лет. Верно, в той самой Италии, где лимоны, апельсины, маслины и так далее. И сандалии. И миндалии. Короче говоря, там, где я никогда не был. Его тетушка переехала в Италию за несколько лет до того по неизвестным причинам, и как-то летом он поехал туда на пару недель навестить ее. Это установленный факт, и история про собаку звучит тем правдоподобнее, что собака — даже не главное во всем, что произошло. Я читал книгу «Волшебная гора», написанную Томасом Манном, — не путать с Томом Маканом, известным всем добрым покупателям производителем обуви. Эту чертову книгу я так и не дочитал до конца — такая она была скучная; просто я слышал, что этот герр Манн — большая шишка среди пишущей братии, и вбил себе в голову, что обязан помучиться с этой книгой. Итак, я читал этот массивный томище на кухне, грыз печенье прямо из банки, и тут вошел мой сосед Пол, увидел название книги и сказал: «Я ее так до конца и не дочитал. Раза четыре начинал, но не смог продвинуться дальше двести семьдесят четвертой страницы». — «Ясно, — ответил я. — А я как раз сейчас на двести семьдесят первой. Похоже, настало и мое время!» Затем Пол встал у двери и, пуская клубы сигаретного дыма, сообщил мне, что однажды встретил вдову Томаса Манна. Он не хвастал, просто упомянул как факт. Потом сразу перешел к истории, как отправился в Италию навестить свою тетушку, а та оказалась в дружбе с одной из дочерей Манна. У старика было море детей, а эта дочь удачно выскочила замуж за богатого итальянского парня и жила в большом красивом доме на холме неподалеку от какого-то городка. В один прекрасный день Пола и его тетушку пригласили туда на обед, и мать хозяйки дома, вдова Томаса Манна, тоже явилась — пожилая, седая женщина. Она весь вечер сидела в качалке и смотрела в пустоту. Пол поздоровался с ней за руку, обменялся какими-то ничего не значащими фразами, потом сели за стол обедать. То да се, передайте, пожалуйста, соль. Все настоящие истории обычно так и начинаются — с пустого места. Пол внезапно выяснил, что дочь Манна занимается зоопсихологией. Ты спросишь меня, что это такое — зоопсихология, Мистер Зельц? Не имею ни малейшего представления. После обеда она отвела Пола наверх и продемонстрировала ему английского сеттера по кличке Олли — самую заурядную в умственном отношении собаку, как ему сначала показалось, — а также огромную пишущую машинку, наверное, самую большую из всех, когда-либо существовавших на земле. Ее клавиши имели специальную вогнутую форму, чтобы на них было удобно нажимать мордой. Затем она подозвала Олли к пишущей машинке, взяла в руку коробку с печеньем и стала показывать, на что способна ее псина.

Процедура оказалась мучительно долгой — совсем не такой, как ты, наверное, ожидаешь. Предложения были типа: «Олли — хорошая собачка», но вместо того чтобы произносить слова или даже диктовать их по буквам, ученая дама медленно выговаривала каждый звук по отдельности с таким странным акцентом и интонацией, что со стороны казалось, будто глухонемая учится говорить. «Оооо, — начинала она, — оооо», и собака, нажав букву «о», получала вознаграждение в виде печенья, ласкового словечка и почесывания между ушами. Затем столь же тщательно и медленно диктовался следующий звук: «л-л-л-л-л», и когда собака опознавала его, она снова получала печенье и ласку, и так, буква за буквой, вплоть до самого конца предложения.

Мой друг рассказал мне эту историю двадцать пять лет тому назад, и я до сих пор не понимаю ее смысла. Но одно знаю точно: я — полная бестолочь. Я потратил отпущенное нам время на удовольствия и прихоти, годами блудил и безумствовал, предавался пустым мечтаниям и безудержному буйству. И все вместо того, чтобы образумиться и заняться вашим обучением, сэр, выучить вас хотя бы грамоте, короче говоря, тому, что может пригодиться в жизни. Я виноват. Кругом виноват. Не знаю, что собой представляла эта Олли, но уверен: ты бы намного ее превзошел, Мистер Зельц. У тебя есть мозги, сила воли, усидчивость. Но я не думал, что тебе это будет интересно, и поэтому не спешил. Лень — вот в чем все дело. Праздноумие. Я должен был попытаться, а не отказываться заранее. Только упрямые добиваются великих результатов. А что я делал? Таскал тебя в магазин курьезов дядюшки Эла на Кони-Айленд. Брал тебя в подземку, прикидываясь слепым. Шел, постукивая белой палочкой по ступенькам лестницы, а ты бежал рядом со мной в шлейке — собака-поводырь, ничем не хуже всех этих овчарок и лабрадоров, которые обучаются своему ремеслу в особой школе. Спасибо тебе за это, амиго. Спасибо тебе за то, что ты, благородная душа, всегда мне подыгрывал, всегда потакал всем моим капризам и импровизациям. А я о тебе не позаботился. Я не дал тебе шанса достичь высот. А это возможно, поверь мне. Мне просто недостало отваги. Но несомненно, друг мой, что собаки умеют читать. Иначе зачем на дверях почты вешают таблички: «Вход собакам запрещен, за исключением собак-поводырей»? Ты понимаешь ход моих рассуждений? Человек с собакой-поводырем слеп, а значит — не может прочесть табличку. А если он не может, то кто может? Вот чему они учат собак в этих школах, но держат язык за зубами. Все хранится в тайне, и это одна из трех или четырех самых важных государственных тайн в Америке. И не случайно. Если слух распространится, только подумай о том, что может произойти. Собаки не глупее человека? Кощунственное утверждение. Начнутся уличные бунты, толпа подожжет Белый дом, воцарится анархия. Не пройдет и трех месяцев, как собаки потребуют независимости. Изберут делегацию, начнутся переговоры, и в конце концов придется отдать собакам Небраску, Южную Дакоту и половину Канзаса. Люди будут выселены, собаки займут их места, и страна разделится на две — на Соединенные Штаты Америки и Независимую Республику Собак. Боже святый, как бы я хотел дожить до этого часа! Я перееду в собачью страну и буду прислуживать тебе, Мистер Зельц. Я буду приносить тебе тапочки и разжигать трубку. Я пропихну тебя в премьер-министры. Все, что изволите, босс, я не подведу.