Возьмем термитную атаку: могло показаться, будто это была агрессивная акция Ассоциации сборщиков информации против предприятия, которое угрожало самому существованию этой организации. Но так ли это? Или саботаж был направлен против меня?
Кто стоит за этим? Конечно, это не Сискин. Ведь даже если бы он задумал убрать меня, у него уже имелись средства добиться этого с помощью полицейского расследования, которым он манипулировал.
И вот, когда я стоял, глядя в окно, мне в голову пришла мысль о новой возможности: многие из приводящих в замешательство происшествий могли стать результатом действий, направленных против самого симулятора социальной среды!
Смерть Фуллера, исчезновение Линча, термитная атака, происшествия, едва не стоившие мне жизни, — неужели все это части кампании, тщательно спланированной для того, чтобы уничтожить двух специалистов по симулектронике, которые только и способны из всех прочих обеспечить успех корпорации «РЕИН»?
На ум вновь пришла Ассоциация сборщиков информации. Но вновь логика возопила, что это не могло быть делом рук Ассоциации. Это сумела бы сделать некая организация, обладающая властью над сверхъестественными силами либо владеющая способами убедительно изображать таковые.
В тот вечер я не мог выбросить из головы череду загадок, даже когда я молча делил трапезу с Джинкс.
Мы ели, не произнося ни единого слова, целых десять минут, после чего я отвлекся от своих мыслей, осознав, что для нее-то не должно быть причин, чтобы так глубоко погрузиться в мысли.
— Джинкс!
Она вздрогнула и уронила вилку. Вилка громко ударилась о тарелку, Джинкс смущенно улыбнулась, после чего рассмеялась:
— Ты меня испугал!
Но ведь я только и сделал, что едва слышно прошептал ее имя.
— Что-то случилось?
На Джинкс было блестящее платье цвета сливок с низким декольте, обнажавшее загорелую кожу, на которую спадали ее длинные темные волосы.
— Все нормально, — сказала она. — Я думала о папе.
Джинкс посмотрела в сторону кабинета доктора Фуллера и подняла руки, чтобы закрыть лицо. Я встал из-за стола и подошел к ней, чтобы попробовать успокоить, но растерянно стоял рядом, смущенно понимая: что-то не в порядке. Я мог понять ее печаль, поскольку у них с отцом не было никого, кроме друг друга. Но эта демонстрация эмоций поразительно напомнила мне середину двадцатого века.
Раньше — до того, как просвещение изменило отношение к смерти и отмело в сторону бесчеловечно жестокие похоронные церемонии, — многое было по-другому. В те времена факт смерти требовал практических доказательств. Люди, которые участвовали в бдениях у гроба и посещали похороны, видели смерть и верили в нее. И они уходили убежденными в том, что их любимый человек на самом деле покинул этот мир и что умерший человек никогда не вернется. То, что близкие умершего уходили с похорон, унося с собой психические травмы, не имело значения.
Однако, когда о себе заявили новые научные подходы, доказательства смерти стало возможно получать в большом количестве даже с помощью таких грубых технологий, как дактилоскопия, индексирование биоемкости и замеры резонанса коры головного мозга. И наиболее глубокие душевные раны члены семей умерших получали в те моменты, когда им сообщали о том, что смерть произошла, а от тела уже избавились.
Здесь я стараюсь указать на то, что, поскольку я давно знал Джинкс как нормальную девушку, я счел, что ее нынешняя безутешная тоска совсем не соответствует ее характеру.
И когда она отвела меня в отцовский кабинет, я внезапно подумал: не хочет ли она, чтобы я поверил, будто причина ее слез заключается в утрате близкого человека. Может быть, она скрывает какую-то намного более существенную причину?
Джинкс показала жестом на письменный стол Фуллера:
— Занимайся, а я пока пойду приведу в порядок лицо.
Я задумчиво проводил глазами Джинкс, которая выпорхнула из кабинета — такая высокая, грациозная и прелестная — даже несмотря на покрасневшие глаза.
Она не возвращалась достаточно долго для того, чтобы я успел просмотреть бумаги Фуллера. Их было немного, но мое внимание привлекли только две вещи. Во-первых, среди на удивление немногочисленных записей, разложенных по столу и лежащих в двух его ящиках, некоторые отсутствовали. Как я это определил? Дело в том, что в свое время Фуллер несколько раз говорил мне, что работает на дому над вопросами некоторых последствий симулектроники с точки зрения человеческого понимания. Среди записей не обнаружилось ни слова на эту тему.
Во-вторых, один из ящиков стола — тот, в котором Фуллер держал самые важные бумаги, — оказался взломан.
Что касается самих записей, то в них не было ничего, что могло бы привлечь мое внимание. Да я, собственно, и не рассчитывал найти что-то интересное.
Вернулась Джинкс и напряженно, не улыбаясь, села на краешек дивана, обхватив руками колени. Ее лицо снова обрело прежнюю свежесть. Но глядя на линии ее сжатых губ, казалось, будто у нее на уме твердая решимость что-то сделать.
Здесь ничего не менялось после того, как доктор Фуллер вышел отсюда в последний раз? — спросил я.
— Никто ничего не трогал.
— Пропали кое-какие записи, — сообщил я, внимательно наблюдая за ее реакцией.
Ее глаза удивленно расширились.
— Откуда ты знаешь?
— Он рассказывал мне об одной теме, над которой работал. Я не нашел никаких упоминаний об этом.
Джинкс отвела взгляд — от беспокойства? — затем снова посмотрела на меня:
— А, да он от многих бумаг избавился, как раз на прошлой неделе.
— Каким образом?
— Сжег.
Я показал на взломанный ящик:
— А вот это?
— Я… — Тут она улыбнулась, встала и подошла к столу. — Это что-то вроде допроса?
Стараясь говорить непринужденно, я пояснил:
Я просто стараюсь собрать по кусочкам материалы одного исследования.
— Это так важно? — Но прежде чем я смог ответить, она неожиданно предложила: — Дуг, давай поедем кататься!
Я отвел Джинкс назад к дивану, и мы сели рядышком.
— Еще всего несколько вопросов. Так почему этот замок сломан?
— Папа потерял ключи. Это было недели три назад. Он тогда открыл ящик ножом.
Я знал, что она говорит неправду. Год назад я помог Фуллеру вмонтировать биоемкостный триггер, чтобы ящик можно было отпирать без ключа, который хозяин то и дело терял.
Она поднялась с дивана:
— Если мы поедем кататься, я пойду одеваться.
— Насчет картинки, которую нарисовал твой отец…
— Картинки?
— Рисунок красными чернилами, где изображены Ахиллес и черепаха. Я нашел его в офисе. Ты его не брала?
