В кругу своих товарищей Виктор имел определенную репутацию, поскольку его работы были слишком не похожи на то, что делали другие. Среди датских студентов в Париже циркулировал приписываемый ему афоризм: «Я пришел сюда учиться рисовать, а не копировать». Кое-кто из датских преподавателей предупреждал своих воспитанников опасаться «заразы» современных французских тенденций в живописи. Но Виктор Риис давно занял такую позицию даже по отношению к своим учителям в Копенгагене, с самых ранних дней рисуя в собственной неповторимой манере. В результате, хотя некоторые преподаватели и многие товарищи по занятиям восхищались техникой и силой работ Виктора, уважаемые профессора объявили его творчество слишком нетрадиционным, заявив, что оно не соответствует их стандартам. В итоге Виктор никогда не получал наград и стипендий, которые по праву причитались человеку его таланта.
В целом он добился большего признания в Париже и среди некоторых лондонских критиков, чем у себя на родине. Даже средства, необходимые для его поездок за границу, шли не из призового фонда Датской академии, а от друзей и родственников, которые собирали деньги, чтобы он мог поехать в Париж. Виктор благодарил их за помощь, но делал это холодно, вне всяких сомнений убеждая себя в том, что исключительно ради искусства, а не лично для себя он может принимать подобную щедрость.
Не припоминаю, чтобы мы обменялись в Париже хоть словом. Я знала Виктора Рииса в лицо и могла различить его в толпе. Он был худощав, всегда безукоризненно одет. Несмотря на несколько заурядную его внешность, язык не повернулся бы назвать Виктора непривлекательным, с его тонкими чертами лица, аккуратной бородкой и вечно взъерошенными волосами. Обычно сдержанный в мимике и жестах, он разительно менялся, когда со страстью выражал свое мнение в дискуссиях об искусстве. Поскольку мы с ним никогда не общались, по возвращении в Копенгаген для меня оказалось большим сюрпризом появление Виктора на пороге дома моего дяди. Правда, после этого первого визита на протяжении осени и зимы он приходил к нам в гости каждую неделю.
Во время этих воскресных визитов мой будущий муж оставался таким же молчаливым, каким был в Париже. Я ощущала, как раздражают дядю Мелькиора односложные ответы молодого человека на его банальные высказывания. Для моего патриотичного дядюшки серебряная медаль, присужденная Виктору на Парижской выставке, мало что значила. Он бы оценил его достижения более высоко, получи Виктор награду в нашем Шарлоттенборге,[14]предмете национальной гордости. Также, будучи видной в академических кругах фигурой, профессором ботаники в университете, персоной важной, по его собственному мнению, разделенному и обществом, к которому он принадлежал, дядя хотел бы, чтобы Виктор выказывал ему больше почтения. Но в то же время своим прагматичным взглядом Мелькиор видел, что его осиротевшая племянница не привлекает большинство известных ему молодых людей подходящего положения, а потому сватовству не препятствовал.
Тем временем Свен прислал из Парижа ответ на мое письмо. В своей новообретенной светской манере он писал, что я должна благодарить судьбу за внимание к моей персоне человека, признанного одним из значительнейших художников современности. Что до моих собственных взглядов на этот счет — я по-прежнему все время думала о своих студенческих днях, а Виктор олицетворял неразрывную связь с тем миром. В отличие от дяди я считала преимуществом тот факт, что творчество Виктора с большей охотой признали за границей. Я представляла себе, как, поженившись, мы будем путешествовать по всему миру и даже, возможно, поселимся в каком-нибудь зарубежном городе, где Виктор сможет снискать благосклонный прием критиков и завоевать репутацию, а также рынок для своего творчества.
В самом начале наших романтических отношений Виктор рассказывал, какой запомнил меня по Парижу, изумляя упоминанием множества деталей, на которые обращал внимание, когда я проходила мимо и не подозревала, что за мной наблюдают. Удивительно, но уже тогда он начал придумывать композиции картин с включением моей фигуры. Не зная, как ответить, я заверила Виктора в том, что тоже знала о его присутствии в сообществе художников, приехавших в Париж из северных стран.
После того как он поговорил с моим дядей, но прежде, чем мы объявили о помолвке, Виктор пришел встретиться со мной наедине и попытался объяснить глубинные причины той связи, какую чувствовал между нами. Высказывая мысли, которые, должно быть, вынашивал долгое время, он уверял меня, что я могу играть значительную роль в его творчестве, если готова позировать для него. Прежде чем я успела ответить, Виктор вдруг странным, смущенным тоном, запомнившимся мне навсегда, выпалил, что хочет открыть женщине, которая станет его невестой, всю правду о том, чем будет для нее брак с ним. Он рассказал о своей неврастении, о мучительной боли в спине, которую время от времени испытывает и тогда вынужден отказываться от рисования и обращаться к врачам. А медики утверждают: его здоровье будет подорвано окончательно, если он не организует свою жизнь таким образом, чтобы исключить из нее любые беспокойства и волнения. Самым деликатным образом Виктор поведал, что, хотя у него вполне достаточно сил для супружеских отношений, ему не рекомендуют иметь детей, поскольку те шум и гам, которыми юные создания наполнят дом, вероятно, нанесут непоправимый вред его нервной системе, а это, в свою очередь, самым негативным образом скажется на творчестве. Виктор также добавил, что мы не сможем часто бывать в обществе, а должны всецело посвятить свои жизни служению искусству.
Мысленно возвращаясь к тому разговору, я восторгаюсь его абсолютной прямотой и должна признать, что вступала в брак без каких-либо ложных представлений о нашей будущей совместной жизни. Вот только я, пожалуй, не предвидела, какой оборот примут мои мечты, а также не вполне понимала всю глубину одиночества, на которое обрекала себя, соглашаясь на это замужество.
БУХАРЕСТ, ЛЕТО — ОСЕНЬ 1984 ГОДА
Возвратившись с работы домой, Йон находит Софию в дальнем конце сада сидящей в белом кресле. Ее сгорбленная фигура кажется такой беззащитной на фоне винограда, желтых роз и спелых вишен соседского дерева, чьи корявые ветви проникают в их сад через высокую стену. За три недели, прошедшие со времени ее приезда в Бухарест, София не видела никого, кроме мужа. Несмотря на то что сейчас лето, ее кожа все время холодна на ощупь, как у человека в состоянии шока. Ее лицо в лучах позднего солнца выглядит бледным и бесстрастным.
На кухонном столе стоит поднос с двумя тонкими стаканами и хрустальным графином. Йон наклоняется, чтобы взять поднос, и, щурясь от солнца, шагает с ним по траве в сторону жены.
Он понимает, что София по-прежнему пребывает в трауре, но ничего не говорит из боязни, что любое упоминание может вызвать у нее гнев или истерику, а это было бы хуже теперешнего ледяного молчания. Мучительные процедуры в Норфолке не привели к желанной беременности, а ранее они договорились, что эта попытка непременно станет последней. Много лет назад, когда юная англичанка, студентка университета, приняла предложение молодого датского дипломата выйти за него замуж, они обсуждали свои мечты. София пылко описала их большую семью — минимум четверо или пятеро детей. Из нее получилась бы прекрасная мать. Йон представлял, как она будет усаживать малышей себе на колени, следить, чтобы они не забывали надевать варежки, варить им какао, гордиться их школьными и спортивными достижениями, наблюдать, как они гоняются друг за дружкой по тропинкам в тени деревьев за городом, куда их семья будет выезжать по выходным. Усилия, направленные на создание этого будущего, сохраняли их брак долгие годы, но теперь, когда ей сорок четыре, а ему пятьдесят один, они должны вступить в новую фазу. Благоразумное решение не взваливать на себя дополнительные расходы и не рисковать здоровьем, отваживаясь на новый курс лечения бесплодия, кладет конец их мечтам.
