Но, вновь к нашим баранам, в смысле, бегунам. Почему мы такие, какие мы есть — не знает никто. Большинство связывает наше появление с радиоактивным фоном, но при этом никто не имеет ни малейшего понятия, как действует радиация. Нет, азбучные истины учебника физика знают все, или почти все. Гамма частица или нейтрон, пролетая сквозь живую ткань, ионизирует молекулы воды в клетке, в результате чего организм отторгает видоизмененные клетки, разом перестав считать их своими. Это и есть лучевая болезнь, признаки которой всем очень хорошо известны. Выпадение волос, зубов, разложение тканей… В общем, организм превращается в некое подобие цитоплазмы, расползаясь на глазах. А вот более тонкие аспекты действия радиации? Почему легкое облучение может вызвать рак, при том, что уже назревшую раковую опухоль нередко выжигают все той же радиацией — лучевой терапией? Она лечит, или все же калечит? Или тут знаменитый принцип «Клин клином», или его обрусевший вариант: «Против лома нет приема, окромя другого лома»? Почему на ранних стадиях сильной лучевой болезни у человека происходит общий подъем тонуса, в определенном приближении сравнимый с углублением порога чувствительности у бегуна? Выброс энергии, спровоцированный тем, что организм разлагает сам себя? «Пойду собаке хвост отрежу, чтобы было, что ей на ужин дать»? Может и так. По крайней мере, углубленный порог бегунов все объясняют именно так, да и я придерживаюсь этого мнения. Но точно не знает никто.
Действие радиации вызывает у нас, в первую очередь, углубление порога чувствительности. Улучшается координация, быстрее аккомодируют глаза, даже мозг, кажется, быстрее принимает решения, хотя это, наверное, уже следствие, а не симптом. Даже физические силы — и те увеличиваются, правда, не столь значительно, как все остальное, так что, скорость действия бегуна все же не поспевает за скоростью его реакции. При высоком облучении мы можем отследить полет пули, но вот увернуться от нее — уже нет. Другое дело — еще до того, как она вылетит из оружия, определить, найти, ощутить линию ствола, и просто уйти с ее дороги. На это нашей скорости хватает с лихвой, но это, по сути, состязание с реакцией человека, а не со скоростью пули.
Возрастает и выносливость — мы можем пробегать невероятно длинные дистанции, практически не чувствуя усталости. Расплата приходит потом, когда организм изматывает себя до предела, расходуя абсолютно все ресурсы. В этом действие радиации для нас сходно с действием обезболивающего — боль не уходит, она по прежнему терзает тело, но ее импульсы больше не могут пробиться к коре головного мозга… За это нас и зовут бегунами, и потому мы работаем именно снабженцами, хотя солдаты из нас так же отменные. Мы идеальные курьеры, готовые пробегать, проноситься по Черному Безмолвию сотни километров, не обращая внимания на холод и радиацию….
Каменные стены периметра завода, неподвластные даже для ядерного взрыва, вырастают перед нами словно из-под земли. Я сбавляю ход и, полуобернувшись, подмигиваю Антону, мол, не боись, почти дома. Западные ворота медленно открываются перед нами, и вместо громадных створок перед нами появляется первый внутренний пост охраны — десяток солдат, хорошо вооруженных и обученных.
— Пропуск! — гаркает рослый детинушка десятник, и я, остановившись возле него, залезаю рукой во внутренний карман. Десятник мгновенно напрягается, готовый к любой неожиданности — вдруг я достану из кармана пистолет… Он, безусловно, узнал меня — слишком часто я проезжаю через эти ворота, да и вообще, слишком уж заметная я личность, но ведет себя так, как будто перед ним случайный путник. Такова уж служба на внутренних постах, служить гранью, на которой заканчивается Черное Безмолвие, как бы ему не хотелось пробиться на территорию завода.
— Ирина Печерская, снабженец. — представляюсь я улыбаясь, но без иронии в голосе. Меня отнюдь не смешит его излишняя предосторожность. Собственно, мне она и не кажется излишней — как человек, часто бывающий в Безмолвии, я понимаю, что ОТТУДА может придти все, что угодно. Начиная от свирепых мародеров, и заканчивая такой живностью, что и в кошмарном сне не приснится. Моя улыбка — лишь дань уважения ему и его ребятам, да и просто попытка передать хоть частичку своего хорошего настроения.
Он берет мой пропуск и вдумчиво сравнивает мою фотографию на нем с моим реальным профилем. Неужели встречался с аморфами Безмолвия? Если и да, то должен знать, что они хоть и в состоянии придать себе абсолютно любую форму, то делают это непроизвольно, принимая внешний облик объекта своей охоты, да и вообще, аморфы неразумны, что, впрочем, не делает их менее опасными.
— Проезжайте. — десятник берет под козырек. На его лице не отражается и тени эмоций. В самом деле, отличный солдат….
— Так точно! — в тон ему отвечаю я, трогая снегоход.
Мы въезжаем в завод…
Я не вижу лица Бомбодела, но чувствуя, как его руки сильнее сжимаются на моих плечах, догадываюсь, как он должен сейчас выглядеть. Лично меня величие завода уже давно не впечатляет — будучи охотником и, практически, обитая в Безмолвии, я видела пейзажи, гораздо сильнее потрясающие воображение. Громадный карьер, созданный термоядерной бомбой, достигшей земли в самом начале боевых действий, и даже гигантское поселение термитоподобных тараканов, высотой под пять — шесть метров — все это производит на меня гораздо большее впечатление, нежели творение человеческих рук — бункер завода с вздымающимися в небо бурнусами пара от ядерного реактора.
На площади около двадцати квадратных километров, окруженной неприступными каменными стенами, воздвигнутыми пять лет назад, в самом начале войны, раскинулись громадной сетью ангары с автомобилями, комнаты дезактивации и хлипкие метеорологические башни, сметаемые едва ли не каждой ядерной атакой врага. Повсюду сновали люди, от чего завод приобретал сходство с растревоженным муравейником — восстанавливали постройки, уничтоженные пронесшейся над заводом ударной волной. Большинство башен метеорологов валялись на земле, сложенные, словно карточные домики — аппаратуру с них снимали загодя, при первых звуках сирены, поэтому о вышках никто, собственно, и не беспокоился, так как установить эти пластиковые дуры заново было делом не более чем пары часов.
«МАЗ», размахивая стрелой подъемного крана, ворочал тяжелые каменные глыбы, видимо сорвавшиеся с западной стены при взрыве. Два из пяти имевшихся у завода «БЕЛАЗа» спешили к стене с полными кузовами глины, укрепляя внутреннюю насыпь. Работа шла вовсю…
Все еще дымились ракетные шахты в центре укреплений — именно оттуда стартовали ракеты-перехватчики, обдав пламенем из дюз и без того выжженную почву вокруг.
В принципе, я понимаю восторг, охвативший Антона при виде этого людского муравейника — он не видел ничего, крупнее своего бункера, в котором ютится от силы семьсот — восемьсот человек, в то время, как здесь обитают около семи тысяч. При этом, в бункере все лишь живут, а здесь же буквально каждый выполняет определенную работу, отсюда и впечатление, что абсолютно каждый человек завода ежесекундно мчится куда-то, выполняя что-то неимоверно важно и жизненно необходимое для выживания всего города.
То ли еще будет с ним, когда он окажется под землей, где и находятся основные постройки — жилой комплекс завода, громадина ядерного реактора, цеха сборки боеголовок и ракет… Все это, большей частью созданное еще до войны, уходит под землю на глубину более пятнадцати метров, образуя многоуровневую систему ходов…. Черт, ну почему при мысли о заводе так упорно напрашивается аналогия с муравейником? Видимо, сходство и в самом деле есть.
