— Феб-би-и!.. — пропела я как можно мелодичней.
Сад любви не ответил.
— Фе-еб-би-и… — я изменила тональность. Он же псих: пока я не попаду в его мелодию, не выйдет. А если сфальшивлю, вообще не придет. — Фе-э-бби-и!..
Аполлон стоял на лужайке, ничего не видел, никого не слышал. Сейчас он творил, то есть был категорически недоступен для Гермеса.
Я благоговейно обошла его гармоничную фигуру, основанную на идеальных пропорциях. Любой вопрос, любое сообщение вне акта творчества, производимого здесь и сейчас, были бы жестоким оскорблением златокудрого.
— Это тебе подарок, — тихо сказал он.
Перед ним возвышалась бесформенная золотая глыба с меня ростом.
— Будет, — добавил он.
— Ты посвятил мне уже одиннадцать статуй, — осторожно напомнила я.
При всей его душевной тонкости даже чуть-чуть обидеть в нем скульптора — это, знаете ли… Марсику не пожелаешь!
— Я помню. Но эта будет лучшая.
— Я просто к тому, что, может, пора уже открыть их людям…
— Рано.
Он отрешенно созерцал грядущий шедевр, после чего повернулся и совсем другим, нормальным голосом спросил:
— Мои девки меня не искали?
— А как же. Свистнуть без тебя боятся.
— Между прочим, любопытная новость. Я, оказывается, в негласном рейтинге на втором месте. Ты на третьем.
Я не стала спорить.
— Волшебная сила искусства. Потрясающая, магическая… Как угодно назови, а не передашь того, что живет во мне: ледяной огонь творчества, бурное блаженство художника, молниеносный покой спускающего тетиву.
— С молниеносным ты бы поаккуратней…
— Да, ты права. — Он озабоченно посмотрел по сторонам, вверх, вниз и демонстративно развел руками: — Я не хотел сказать ничего дурного. Слово «молниеносный» употреблено исключительно как метафора, в целях художественной передачи образа. Отношение к слову «молния» косвенное, производное. Случайное.
— Не нервничай, отец тебя любит.
Он одарил меня лучистым взором. Мы наслаждаемся друг другом. Мы не можем быть любовниками — дело не в родственных связях, братец-сестричка, кому они мешают, дело не в Гефесте, не в Аресе, не в музах-подружках — просто небо не выдержит соединения двух совершенств.
Мы вдвоем, он восхищает меня, я прикасаюсь к его телу и ничего не чувствую. Мы привыкли.
Больше половины его песен посвящено мне.
— Фебби, тебе знакомо имя — Кассандра?
— Кассандра? Она очень талантлива.
— Она пророчица?
— Пророчица? Чего вдруг? Пророки — Тиресий, Калхант… Амфиарай. Она автор.
— Кто-кто?
— Кассандра.
— Нет, что это ты сказал за слово? Кто Кассандра?
— Это одна из моих разработок. Идея на будущее. Не обращай внимания.
— Фебби, хороший мой, я не буду обращать внимания, только прошу тебя, сделай так, чтобы ее никто никогда не слушал.
— А я? Кого мне слушать — вечно собственную музыку? Мне надоело переделывать свои мифы и посвящать самому себе гимны.
— А девочки?
— Девочки — это я и есть.
— А этот твой? Автор?
— Автор — это смертный, который сумеет мне быть интересен.
— Но она — женщина!
— Я же сказал, она очень талантлива. Поэтому она принадлежит мне.
— Фебби, никто не спорит, но ты ведь можешь сделать так, чтобы ей не верили?
Аполлон удивился.
— Зачем? Ей и так никто не верит.
Он поправил фиговый листок, огляделся и спросил:
— Ты не видала мой лук?
Эписодий второй:
Египет и Палестина
Я не препятствовал богу в проявлениях его. Я чист.
Египетская Книга Мертвых
— Ну, говори, — потребовал Рамзес, — кто вор, кто это, как его зовут?
— Это я, — ответил пришедший, — меня зовут Ба-Кхен-ну-ф.
И почудился Рамзесу в сказанных словах такой дикий вызов, что первым побуждением его было — бросить дерзкого крокодилам. Но всплеск ярости прошел и остался в далекой молодости, повелитель стал думать и понял: протест направлен не против него. Он и сам бросал точно такой же вызов безответной пустоте жизни, вызов был в этой его присказке, в перебивании имен на колоннах храма Ипет-Су. И он сказал:
— Тебе хотелось развернуться и убежать, спрятаться, когда ты шел сюда?
— Да, о Великий Дом.
— Почему же ты этого не сделал?
Ба знал, что надо очень верно ответить. Ответ не находился.
Но Рамзес уже принял решение.
— Я обещал тебя наградить, и я сдержу обещание. Я обещал тебя наказать, и это обещание я сдержу тоже. Ты смел и хитер — я хочу это использовать. Ты легко преступаешь любые заветы, тебя не пугает кара — я хочу использовать и это. Может быть, ты смирился с тем, что не видать тебе ни прекрасного Аментета, ни полей Иалу?
И снова Ба знал, что надо верно ответить. Он должен ответить честно, но ведь нет честного ответа самому себе: смирился он с пастью Сетха или нет?
— Я готов с благодарностью принять свою судьбу от тебя, — сказал Ба-Кхенну-ф, забыв добавить «о Великий Дом».
— Нет! Раз ты такой умный, посоветуй мне, что с тобой делать.
Дерзость, не бояться дерзости…
— О Великий Дом! Ты желаешь наградить, назначь меня своим советником, распорядителем, и ты не пожалеешь: я буду верен тебе, как никто в твоей стране. Ты желаешь наказать, заставь меня вернуть тебе взятые в твоей сокровищнице полторы тысячи дебенов, но дай на это год — я верну вдвое. Смелость и хитрость мои принадлежат тебе…
— Этого не будет, — оборвал Великий Дом, — будет другое.
Они посмотрели друг другу в глаза.
— Но сначала ты покажешь, как проникал в хранилище.
— Ты будешь ночевать здесь.
Так сказал Рамзес Второй Великий после того, как увидел вынимающийся при помощи особого рычага камень.
— Ты должен провести здесь ночь. Это твое наказание.
Ба молча протиснулся в темную дыру. Стражи установили камень на место.
Со дня смерти брата Ба-Кхенну-ф не чувствовал такой безошибочной разумности, исходящей не от него, а от другого человека.
А Рамзес много думал ночью. Обычно жены-наложницы избавляли его от мыслей о Нефертари, но сегодня у них не получилось. Рамзес знал, что в сей миг тот человек думает о своем убитом брате. Загадочным образом это как-то связывалось с Нефертари. Вору-злодею-преступнику на вид около двадцати. Когда Нефертари было двадцать, впереди сияла тысяча ночей вместе. А теперь — десять тысяч ночей позади.
