Генрих, вжавшийся щекой в снег, ощущал бедром их тонущее во сне, отдаляющееся присутствие. А когда открыл глаза, увидел над собой очень ясное небо, макушки туй, усеянные искрящимися капельками льда, черную ель, ограду из железных прутьев с кончиками, похожими на языки огня, за оградой стену виллы, красные обливные кирпичики, наверху окно, а в окне, за стеклом…
«Это был Ханеман, точно это был Ханеман, — повторял Генрих Мертенбах, когда много лет спустя в маленькой галерее в Ворпсведе мы вспоминали о том, что произошло в городе, которого больше нет. — Никто другой быть не мог, это был он, определенно, я не ошибся, ведь я пару раз видел его у отца, да и столько было разговоров о той скверной истории, нет, я не мог ошибиться, хотя темное стекло, в котором отражались растущие перед домом туи, смазывало черты лица… Я лежал в снегу, ощущал бедром их присутствие, слышал их учащенное дыхание, а там, наверху, в окне…»
Генрих Мертенбах в жизни не видел лица, в котором было бы больше боли. Но тогда, когда он лежал в снегу возле Стеллы и Августа, запутавшихся в скомканных шинелях, когда, немного придя в себя, перевернулся на спину, чтобы еще глубже — как ему безумно хотелось — погрузиться в пушистый холод, при виде этого лица его разобрал дикий смех, исступленный и злобный. Генрих смеялся, потому что обволакивавшая его розоватая мгла вытеснила из сознания то, что ему на самом деле было отлично известно, но что дошло до него только намного, намного позже…
А именно: что Стелла, вместе с которой они убегали из Лангфура в Глеткау, Стелла, на которой была чересчур длинная шинель «Тодта» (он все еще помнил запах мокрого сукна, испятнанного мазутом) и чьи волосы рассыпались на снегу возле самой его щеки, — что Стелла была сестрой Луизы Бергер.
А потом, когда холод пробрал их до костей, они выкарабкались из сугроба и, облепленные пронизывающей сыростью, зашагали вдоль железной ограды садов на Лессингштрассе, хватаясь пальцами за ледяные прутья, — Генрих ведь говорил, ведь он много раз повторял, что на Кронпринценаллее есть трамвайные пути, которые приведут их в Глеткау, — и в конце концов, нащупывая подошвами землю под сыпким снегом, пробираясь через навеянные у ограды сугробы, они действительно добрели до столбов с белыми изоляторами. Наткнулись на рельсы, Август поскользнулся на шпалах, издал торжествующий возглас, Стелла застегивала ему шинель, шепча: «Мальчик мой, тебе нельзя простужаться, мамуля рассердится…», он оттолкнул ее, вспомнив про мать, которая ждала его в Кёнигсберге; они шли по шпалам, разгребая сапогами сыпкий снег, за поворотом миновали трамвайный круг, возле парка по мокрой черной мостовой Адольф Гитлерштрассе ехали грузовики с обгоревшими брезентовыми тентами — на вздувающемся брезенте огромные надписи «Drogen», «Chemikalien»[17], реклама мебели Верница из Бромберга, в кабинах солдаты без винтовок, женщины в шерстяных платках, лица в разводах сажи, сонные, раскрасневшиеся; Стелла, стоя на краю тротуара, махала пилоткой, но только через полчаса большой «мерцбах» с дымящейся трубой остановился у ограды больницы святого Лазаря.
Они с трудом забрались в кузов. Там уже лежали двое или трое таких, как они, в долгополых шинелях, в изорванных куртках «фольксштурма», головы обмотаны бинтами и грязными кашне. Никто даже не шелохнулся. Рыжие волосы Стеллы рассыпались по плечам, она засмеялась оскорбительно и вызывающе — белые красивые зубы, потрескавшиеся губы, — а потом свалилась на доски, в сумке от противогаза булькала розоватая жидкость, она пила долго, по подбородку текло, пришлось отнять у нее бутылку из толстого стекла. Грузовик съехал под железнодорожный виадук около вокзала, грохоча иссеченным осколками кузовом, свернул на Зеештрассе и, миновав мельничные пруды, подкатил к гастхаусу в Глеткау.
Они спрыгнули на утоптанный снег. Группки людей с чемоданами и рюкзаками брели через дюны к молу, над морем, белый и мутный, как пар в бане, висел туман, они спустились на пляж, на мокрый песок, смешанный с растоптанным снегом, в ракитнике валялась мертвая лошадь, постромки оборваны, рядом груды ящиков, пустые перевернутые детские коляски, из распоротых перин вылезал пух, под остовом сгоревшего «даймлер-бенца» труп пожилой женщины в нутриевой шубке, их снова окутала розовая волна, обнявшись, они шли по пляжу, а море кренилось перед ними с запада на восток и с востока на запад, как палуба корабля, они почувствовали под ногами просмоленные доски мола, стук подкованных сапог, помост был усеян чемоданами, из которых ветер выдувал чулки, шелковые блузки, ночные сорочки. Август рассмеялся: «Кёнигсберг!», потому что увидел с западной стороны мола, над головами столпившихся у перил людей, дымящуюся трубу буксира с большой черной буквой В. «Курс — Кёнигсберг!» — крикнул Август, задрав голову к небу, за пришвартованным к причалу буксиром покачивалась на воде длинная плоскодонная баржа для перевозки зерна, в открытых грузовых трюмах было уже порядком людей, остальные ждали своей очереди у перил помоста. «Кёнигсберг! Я в Кёнигсберг!» — кричал Август, потому что теперь им уже оставалось только пробраться через толпу на конце мола, розовая волна опрокинула на них влажное небо, помост на каждом шагу проваливался под ногами и вздыбливался, мелко дрожа; они протиснулись между людьми, стоящими у трапа, снизу, с палубы баржи, кто-то кричал: «Рудольф, я здесь!», чей-то ребенок громко плакал, ветер рвал клубы черного дыма над наклонной трубой, еще только пять-шесть шагов до трапа, и тут Стелла упала на покрытые ледяной коркой доски, с трудом поднялась и кинулась обратно, к пляжу, они быстро, несмотря на то, что небо над ними опять сместилось в сторону Брёзена, ее догнали, подхватили под руки и повели к барже, но она, крича, отталкивала их, загораживалась от ударов, хотя ее никто не бил, офицер раздвинул людей, она упиралась, ее вытолкнули на самый край мола: «Прыгай! Чего ты ждешь? Прыгай же наконец!», но Стелла вцепилась в перила, они не могли ее оторвать, она точно примерзла к выкрашенной в белый цвет балюстраде, губы ее дрожали, но смотрела она вовсе не на баржу, куда спускались по трапу люди с тюками, нет, она смотрела дальше, на два столба, торчащие из воды метрах в пятнадцати от мола, на два толстых окованных медью кнехта, у которых могли швартоваться даже большие суда, она смотрела туда, в черно-зеленую глубь, вцепившись в перила, они не могли ее оторвать, только когда Генрих ударил ее по лицу, разжала пальцы, они толкнули ее, она упала в трюм на кучу соломы, в которой люди мостили себе логовища. Они прыгнули следом за ней…
Два самолета прилетели на небольшой высоте со стороны Брёзена, несколько бомб упало на пляж возле гастхауса — вспышки, темные воронки в снегу, неподвижные тела на краю воды у самого входа на мол, огонь, горящий автомобиль, перья из разодранных подушек, — но баржа, набитая людьми, уже отчаливала, дети заходились плачем, мокрый канат, соединяющий баржу с буксиром, натянулся, запах дыма из наклонной трубы просочился в трюм… Они плыли на север, прислушиваясь к отдаляющимся взрывам. Стелла заснула, обхватив рукой голову, они прикрыли ее драной периной и двумя солдатскими одеялами. Море казалось пустым и ровным, но мало что можно было высмотреть в тучах белой пороши. Далекий грохот стихал. Туман. Август и Генрих дремали, прислонясь к деревянным ящикам с надписью «Хинц и Вебер». Рядом мужчина в мундире почтового служащего, с обмотанной вязаным шарфом головой, беззвучно молился. Только около часа в тумане, справа, в каких-нибудь двухстах-трехстах метрах от баржи, они различили тень. Когда подплыли ближе, из мглы вынырнул большой корабль. Холод пробирал все сильнее. На шапках, волосах и шинелях — седой иней. Сверху с борта корабля спустили деревянную люльку, кто-то кричал, чтобы первыми садились женщины с детьми, но никто не двинулся с места, и тогда людей стали силой сталкивать в раскачивающуюся люльку, которая много раз подымалась до уровня палубы, поскрипывая пеньковыми канатами и со скрежетом ударяясь о железный борт.
