— Я должен признаться, мой фюрер, что все признаки указывают на подготовку вторжения в Па-де-Кале. Но я не могу избавиться от мысли, что враг не станет предпринимать попытки лобового нападения на нашу самую сильную группировку. Я также научен опытом действий в Африке. Перед сражением при Аламейне британцы провели большую кампанию дезинформации. Они поступят точно так же перед тем, как вторгнуться во Францию.
— А как обстоят дела с Западным валом, герр генерал-фельдмаршал? Как идет работа?
— Дел еще много, мой фюрер. Но мы работаем быстро.
— Вы успеете закончить работы до весны?
— Я уверен в этом. Но береговые укрепления сами по себе не смогут остановить врага. Нам необходимо должным образом расположить наши танковые силы. А для этого, смею утверждать, мы должны иметь представление о том, где они планируют нанести удар. Ничего, кроме этого, не имеет никакого значения. Если врагу удастся его замысел, мы можем проиграть войну.
— Ерунда, — возразил Генрих Гиммлер. — Поскольку мы имеем своим предводителем фюрера, окончательная победа Германии не вызывает сомнений. Берега Франции станут кладбищем для англичан и американцев.
— Нет, — сказал Гитлер, помахав рукой, — Роммель прав. Если враг сумеет создать береговой плацдарм, война будет проиграна. Но если мы разгромим вторжение еще до того, как его начнут, — Гитлер откинул голову назад, его глаза сверкали, — для подготовки следующей попытки потребуются многие месяцы. Враг больше не пойдет на такой риск. Рузвельт никогда не будет переизбран. Он даже может закончить свои дни в какой-нибудь тюрьме! Боевой дух британцев рухнет в одночасье. Черчилль, этот больной жирный старик, утратит всякий авторитет! После того как парализованные американцы и британцы забьются в норы и примутся зализывать свои раны, мы сможем забрать солдат и технику с запада и перебросить их на восток. Сталину останется только положиться на наше милосердие. Он приползет просить о мире. В этом я нисколько не сомневаюсь.
Гитлер сделал продолжительную ораторскую паузу.
— Но, чтобы остановить врага, мы должны знать, где состоится вторжение, — сказал он. — Мои генералы думают, что это будет Кале. Я сохраняю скептицизм. — Он резко обернулся и впился взглядом в Канариса. — Герр адмирал, я хочу, чтобы вы разрешили этот спор.
— Не исключено, что это окажется невозможным, — осторожно подбирая слова, ответил Канарис.
— Разве военная разведка — это не задача абвера?
— Конечно, мой фюрер.
— У вас в Великобритании есть успешно действующие агенты. Доказательством тому служит донесение о прибытии генерала Эйзенхауэра в Лондон.
— Несомненно, мой фюрер.
— В таком случае, я предлагаю вам как следует потрудиться, герр адмирал. Я хочу иметь доказательства намерений врага. Я хочу, чтобы вы раскрыли для меня тайну вторжения и сделали это быстро. Позвольте мне заверить вас, что вы располагаете очень ограниченным запасом времени.
Гитлер бледнел прямо на глазах; можно было подумать, что он внезапно изнемог.
— А теперь, если, конечно, у вас, господа, нет для меня других плохих новостей, я хотел бы поспать несколько часов. У меня была очень трудная ночь.
Все поднялись с мест, провожая взглядами поднимавшегося по лестнице Гитлера.
Глава 5
Северная Испания, август 1936
Он стоит перед двустворчатой дверью, распахнутой в теплую ночь, держа в руке запотевшую бутылку холодного белого вина. Он наливает себе еще один стакан, не предлагая вина ей. Она лежит на кровати, курит и слушает его голос. Слушает, как теплый ветер шелестит листьями деревьев около веранды. Над долиной сверкает беззвучная зарница. Его долиной, как он всегда ее называет. Моя гребаная долина. И пусть только эти задрипанные лоялисты[6] попробуют отобрать ее у меня. Я отрезку их трипперные яйца и скормлю их собакам.
— Кто научил тебя так ловко стрелять? — требовательно спрашивает он. Утром они ходили охотиться в луга, и она добыла четырех фазанов против его одного.
— Мой отец.
— Ты стреляешь лучше, чем я.
— Я и сама это заметила.
Очередная зарница освещает комнату, и она может в течение нескольких секунд отчетливо видеть Эмилио. Он на тридцать лет старше, чем она, но все же она находит его красивым. У него темно-русые волосы, а лицо от солнца приобрело цвет потертой седельной кожи. Его длинный и острый нос похож: на лезвие топора. Она хочет чувствовать поцелуи его губ, но он все время берет ее очень быстро и грубо, а Эмилио всегда получает то, что он, мать твою, хочет, любимая.
— Ты очень хорошо говоришь по-английски, — сообщает он ей таким тоном, как будто уверен, что она слышит это в первый раз. — Совершенно без акцента. Я никогда не мог избавиться от моего, как ни старался.
— Моя мать была англичанкой.
— Где она теперь?
— Она уже давным-давно умерла.
— Ты говоришь также и по-французски?
— Да, — отвечает она.
— И по-итальянски?
— Да, я говорю по-итальянски.
— Но испанским ты владеешь не очень хорошо.
— Достаточно хорошо, — говорит она.
Разговаривая с нею, он мнет пальцами свой член. Он любит его точно так же, как любит свои деньги и землю. Он говорит о нем так же, как и об одной из своих лучших лошадей. В кровати он с ними, словно третий человек.
— Ты лежишь с Марией возле реки, а ночью позволяешь мне залезать в твою кровать и пялить тебя, — говорит он.
— Это можно было устроить только одним способом, — отвечает она. — А ты хочешь, чтобы я оставалась с Марией?
— Ты делаешь ее счастливой, — говорит он так, будто счастье — это основа основ.
— Это она делает меня счастливой.
— Я никогда еще не встречал такой женщины, как ты. — Он вложил сигарету в угол рта и зажег ее, прикрывая огонек спички от ночного ветра сложенными ладонями. — Ты, не моргнув глазом, в один день трахаешься со мной и кувыркаешься с моей дочерью.
— Я не верю в возвышенные привязанности.
Он смеется своим почти неслышным смехом.
— Это замечательно, — говорит он и снова заливается беззвучным смехом. — Ты не веришь в возвышенные привязанности. Это просто изумительно. Как мне жаль того болвана, которого угораздит влюбиться в тебя.
