— Один?!
— Один как перст!
— Прекрасно! Пока твоя жена… И-и-их? Ты взломал стол?
— Я все верну! Слово! Не мальчика, но м-м-мужа!
— Где деньги, Александров?
— Разве счастье в них, родная?
— Я тебя сейчас убью!!!
— Без рук, без рук!
— Убью, дурак!
— Мне же больно? Больно!.. Подушка тяжелая! С ума сошла — по голове бить. Это слабое мое место.
— А ты не спятил? Я хотела костюм тебе купить.
— Зачем?
— Ходить! Посмотри на себя — оборванец…
— Ну-ну, без слез, без слез. Ну, пожалуйста.
— Я стараюсь-стараюсь, горблюсь-горблюсь…
— Черт с ним, с костюмом, иди лучше ко мне, я соскучился.
— Я вижу, как ты скучал. Что случилось?
— Случилось.
— Пьесу взяли для постановки?
— Нет, родная.
— Тогда что?
— Потом, моя девочка. Иди ко мне.
— Отстань.
— У тебя дорожки на щеках от слез. У-у-у, грязнуля.
— Сутки в поезде.
— Бедненькая трудяга. Пахнешь плацкартным вагоном.
— Спасибо. Уж как ты воняешь. Бочкой.
— Спасибо. А помнишь, мы в спальном вагоне… после свадьбы…
— Помню. Ты мне не изменял?
— Дурочка. Я проспиртовался.
— Наверное, журчишь коньяком?
— Ага.
— Что же все-таки случилось, милый?
— Я тебя люблю.
— Почему не отвечаешь на вопрос?
— Прости, я не знаю, с чего начинать…
За спиной М. накатывала волна паники: в театре высокая Комиссия! представители из Главреперткома! люди из компетентного учреждения культуры!
Мастер соизволил повернуть голову и увидел — он увидел хорошо знакомых ему: Кителя, Городинского, Военмора, Шадрину.
— О! Кто к нам пожаловал! — И согбенно направился встречать гостей. Прошу, товарищи.
— Ай-я-я, товарищ режиссер. Нехорошо, — сказал Китель. — Нужно уметь себя сдерживать. Когда есть проблема — ее нужно решать. Зачем же вы обижаете нашего…
— Да-да, виноват. Не знал, что товарищ Вишня представляет…
— Я показывал мандат, — на это заметил Военмор.
Товарищ Городинский шумно вдыхал воздух:
— Товарищи-товарищи, мы все-таки в театре… у меня комок в горле…
Товарищ Шадрина тоже глубоко вздохнула и сказала:
— Главное, чтобы войны не было.
— Ну, насчет войны — то отдельный разговор, — сказал Китель. — Что же вы нам на сей раз приготовили? — спросил Китель. — У вас там, в фойе, яблоки цветут, арбузы, кочаны капю-юсты, — улыбнулся Китель.
— ВСХВ! — каркнула Шадрина.
— Пьеса хорошая. Идейно-художественно выверенная, — говорил, волнуясь, Городинский. — Правильная пьеса — жаль, что таких произведений недостаточное еще количество.
— Что, товарищи? Садимся? — поинтересовался Китель, и представительная Комиссия дружно опускается в кресла.
М. спешит к своему рабочему столику, звонит в колокольчик. «Господи, — думает он, — дай мне силы прожить этот день. Если я переживу этот день, быть мне бессмертным».
— Внимание!.. Начинаем генеральную репетицию! Приготовились. Начинаем с реплики: «Не карай, владычица, смилосердствуй! Не по своей воле в колхозе!..» Пошли!
И печальный звон колокола, пение — из сумеречной глубины сцены надвинулась толпа. Пожилая колхозница кидается наземь, навстречу иконе:
— Не карай, владычица, смилосердствуй! Не по своей воле в колхозе!..
Над ней проносят икону. Колхозник, очень высокий, худой мужик, бросает в сторону косу, восклицает неожиданным басом:
— Мать-дева пречистая! — и пролезает под икону.
Молодая девушка Наташа смотрит на него, зовет по имени, голос ее не слышен. Мимо проходит Фекла, которая кричит:
— Есть правда, есть! Не в колхозе обновилась матушка, пречиста головушка, не в колхозе, нет!
Наташа резко дергает высокого мужика за рукав:
— Семен Петрович! На вышке у тебя неблагополучно! Зачем косу зыркнул? Общественное добро. Подыми!
— Собственное! — исступленно кричит пожилая колхозница. — Сами наживали. Защитит теперь владычица от общественного. Уйду, уйду из колхоза, уведу сынов. Выводи, заступница!
— Обещали всех в достатке уравнять, — шамкает старушонка. — Ни тебе иголки в дому, ни тебе нитки.
— Мое, нажитое! — Высокий мужик отбрасывает косу еще дальше. — Хочу берегу, хочу — прочь кидаю.
— С богатыми не судись, с сильными не борись, с господами не спорь, ведет контрреволюционную речь старушонка. — А вы все это порушили, вот и нитки нету дома.
— То да се, да вместе наживем, — пританцовывает высокий мужик. — А где у меня сапоги?
— У тебя их и не было, — замечает комсомолка Наташа.
— Не было, а я их желаю. Взялись богатить, так давай!
— Наша сивка, как общественну гонют, все в свой двор завернет! вопит какая-то бабенка. — И скотина своего хозяина помнит, из чужих рук рвется к нему.
— Проглянула ты теперь, обновилася, божа мати, заступница, крестится старушка. — Увидела нас. Сохрани, спаси, не причинны мы.
Молодая комсомолка Наташа не выдерживает:
— Где тебя увидишь! До земли в работе на хозяев скрючилась. Она б лучше распрямила тебя, чудотворица.
— Над святыней, девка, издеваешься? А?! — ревет высокий мужик.
— Над старостью ругаешься, непутная. Ты, гляди, берегись! — кричит старик.
Бабы с визгом окружают Наташу, хватают ее за руки, плечи, наскакивают:
— Чудо Бог явил, ты с издевкой! Как тянули наших мужей на кисельны берега, на молочны реки, ты всех больше разорялась!
— Чего с ней говорить? Поучить хорошенько. Вожжой поучить надо! волнуется Семен Петрович.
— В единоличном хозяйстве обновилася. Слышишь, девка подлая? — шипит пожилая колхозница. — Мало исщипать, истерзать тебя. Рушить наши хозяйства наталкивала… Нечего с ней канителиться, взогреть хорошенько, да к молебну в церкву пора. Ну-ка! — рвется сквозь толпу к Наташе.
Старушонка поднимает батожок:
— Заголить ей подол, провести напоказ по селу, бесстыдницу, богохульницу.
— Заголяй подол!.. Хватай за руки!.. Дай покрепче в морду ей, чтобы не кусалася! — вопит толпа и кружится в истеричном танце.
И звук колокола — дробный, тревожный. Потом раздаются рокочущие звуки мотора: на сцену выкатывает трактор «фордзон». Толпа в ужасе перед передовой техникой бежит прочь. Тракторист приподнимает битую комсомолку и они вместе поют:
