Мы двигаемся в путь: я качу коляску, Пол проверяет маршрут по карте. Он ведет нас по пешеходным улицам к площади в центре города. Мне не пришлось ничего больше ему объяснять: он, кажется, смирился с тем, что мы теперь не торопимся. Мы включаемся в приобретенный за последнее время, ставший уже привычным распорядок дня, когда топчемся у магазина «Гигиена матери», заглядываем в детское отделение фирмы «Гэп». Я чувствую себя счастливой, переходя от витрины к витрине, будто я — заядлый турист. Пол тоже менее напряжен. Мы плетем нити нашей повседневной жизни, рассуждаем о предстоящих школах, о втором ребенке. Проходим филиал «Сэвилл-роу», останавливаемся, чтобы посмотреть предложения о продаже недвижимости — элегантные городские дома, фермерский дом с пятью спальнями на участке величиной в акр, и ни один из них не стоит больше того, что мы могли бы получить из наследства папы, не говоря уже о продаже вдобавок нашей лондонской квартиры. Это открытие возобновляет препирательства, которые шли между нами со времени рождения Холли, о том, где надо жить, вечная перестройка нашего существования, вечные подсчеты: с одной стороны, наличие капитала, с другой — расходы по переезду, меньше работать, иметь больше простора, сад для Холли и ее возможного единоутробного брата. Разговаривая, мы проходим по полукружию домов с магазинами, фронтоны которых выполнены в георгианском стиле. Как раз в центре полукруга обнаруживаем современную скульптуру — изогнутый гранитный монолит, который весь так и сверкает и искрится от бегущей по нему воды. Мы останавливаемся полюбоваться; потеплело, я расстегнула молнию на куртке и сунула в карман перчатки. Немного дальше небольшая толпа собралась вокруг оркестра, играющего блюзы. Пол хочет подойти и послушать, а я боюсь, что музыка может прервать сон Холли. К тому же, говорю я ему, я умираю с голоду.
Мы обедаем в кафе под названием «Берег», в здании с высокими потолками возле самой площади. Напитки подают у касс, стоящих на стойке бара. Пол оставляет нас за столиком и идет делать заказ. Оставшись на минуту одна, я изучаю Холли, а она лежит, прижавшись щечкой к подковообразной подушке, на которой покоится ее головка. Громкий смех, донесшийся с другого конца зала, побуждает ее нахмуриться. Проснется она уже в другом незнакомом месте — в этом кафе или на улицах Ноттингема. Собственно, где бы она ни очутилась, почти все для нее в новинку. Она может проявить мимолетный интерес, но, я думаю, ей все равно где быть. Ее занимает то, что постоянно встречаешь: мягкие игрушки в магазинах, собаки на поводке, вспыхивающие при торможении огни на машинах, вой пожарных сирен. Единственное зафиксированное ею место в жизни — наша квартира: расположение комнат, ее кроватка, наша кровать, телевизор, шкаф, где хранятся ее игрушки, ее книжная полка, ванна. Однако если мы решим переезжать, перевезем ее в новый дом, она скоро забудет об этом, быстро выучит новую географию. Все остальное останется тем же.
Я перевожу с нее взгляд туда, где ждет Пол. Он прислонился к стойке бара, стоит, сгорбившись, уперев ногу в подставку. Пальцы одной руки барабанят по деревянной стойке; голова поворачивается, следуя за передвижениями бармена. Пол слишком много работает, я это знаю. Как правило, он возвращается домой после работы, когда Холли уже легла. И каждую субботу старается куда-нибудь увезти ее, чтобы дать мне отдохнуть, но я знаю, как его отупляет усталость. Внешне этого не скажешь — Холли всегда радуется ему, тому, что он проводит с ней время, а он часто ссылается на свою несостоятельность, на то, что не знает, чем ее занять, к чему она привыкла. В августе ему пришлось дважды съездить в Штаты — он пробыл там каждый раз по неделе. А когда вернулся, сказал, что Холли смотрит на него так, словно он чужой.
Эти разговоры о том, что надо снизить обороты. Прежде Пол любил Лондон — мы оба любили. Когда я забеременела, мы продолжали жить прежней жизнью: ели вне дома или покупали готовую еду, ходили в театры, в комедийные клубы, брали видеокассеты, вечно ложились спать намного позже, чем следовало бы, а на утро жалели об этом. Единственное, что изменилось: я перестала выпивать. Пол на какое-то время тоже перестал — из солидарности, а потом все постепенно вернулось на круги своя: кружка пива тут, бокал вина там. В последнюю пару месяцев я чувствовала себя слишком усталой, чтобы куда-то выходить, дым в кабачках и барах начал раздражать меня, я мечтала провести вечер в покое и тишине. Хотелось прочесть кое-какие книги, составить кое-какие планы. А Пол вел себя так, точно ничего не изменилось: встречался после работы с друзьями, допоздна задерживался. Я не возражала — мы никогда не считали, что должны быть всюду и везде вместе, — но меня тревожило, как все будет, когда родится ребенок. Я перестраивалась постепенно — под воздействием беременности. Для Пола же это была резкая перемена. Он исправно сопровождал меня на занятия, организуемые Обществом помощи деторождению, — пропустил лишь одно, но то, чему нас учили, важно было знать мне, а не ему. Если преподаватель включал в беседу мужчин, Пол вечно оборачивал все в шутку: говорил, как надо угощать сигарами, или как перерезать пуповину, или очутись он на месте роженицы, уж он бы потребовал все виды болеутоляющих. Есть вещи, говорил Пол, в которых он рассчитывает поучаствовать, но и тут несерьезно: если это будет мальчик, он с годика станет возить его в Хайбери, а если девочка — повесит на дверь ее спальни замок, как только ей стукнет пятнадцать. И ни слова о бессонных ночах, и коликах, и пеленках, и появлении зубов, и о любви поначалу со стиснутыми зубами. Я сама не знала, какой реакции я от него ожидала. Сейчас это кажется глупостью, но помню, как я готовилась к тому, что наши пути разойдутся. Я думала… В общем, не важно, о чем я думала. В Поле произошла глубокая перемена.
Наконец он получает напитки и возвращается с бокалом красного вина в одной руке и яблочным соком в другой.
— Извини, — говорит он. — Я думал, никогда не дождусь.
Звук его голоса или скрип стула, царапнувшего по полу, разбудил Холли. Она проснулась, вздрогнув, с полуосознанным вскриком. Пол вытаскивает ее из коляски, качает, пока она не приходит в себя. Уловив запашок, он приподнимает ее над головой, нюхает попку.
— Худо дело?
Пол снова ее опускает, целует девочку.
— Более чем очевидно.
— Ой, к тому же сейчас твоя очередь.
Появившийся на его лице наигранный ужас вызывает у меня смех.
— Пойду посмотрю, есть ли у них детская комната.
Я отправляюсь в бар.
— Ничего похожего, — говорит бармен и смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Сидела бы ты дома». Когда я возвращаюсь к столику, на нем уже стоит еда, и Холли «катается на лошадке» — скачет на колене у Пола.
— Подгузники отсутствуют. — И я развожу руками. — Отнесу ее в туалет.
— Нет, все должно быть по-честному.
Пол встает, берет ее на руки, прихватывает сумку. Я чувствую благодарность при виде того, как он исчезает за дверью мужской уборной, — все-таки старается нести свою ношу, когда может. Помню, отец, когда я впервые привезла к нему Холли, признался, что никогда в жизни не менял подгузников. Он, конечно, в шутку сказал, что готов научиться, даже уйдет с работы, если я хочу, чтобы он помог с ребенком. Я терзалась угрызениями совести, заканчивая свой отпуск по рождению и отдавая девочку в ясли. Но разговор с папой заставил меня понять, в каком совсем ином мире жил он, если сравнить с теми обязанностями, какие ложатся на отца в наши дни.
