сектор. Центральных улиц старательно избегал, хоть в нагрудном кармане лежит бумага с печатью канцелярии об отпуске, любой патруль вправе предложить мне окончание отпуска в комендатуре за подметанием мостовых. Очень кстати увидел бабульку с какими-то цветами, в них не разбираюсь, отжалел рубль на букетик и явился к цели во всеоружии.
Какой встречи ждал… Не знаю.
Надо всегда надеяться на лучшее и готовиться к худшему. Хоть контакт с Аллой не терял, написал ей полдюжины писем (в Гжатск – только одно) и получил от неё столько же, это ничего не значит. Двадцать один – очень серьёзный возраст для девушки, двадцать два – вообще старая дева. Если крутит роман с кем-то ещё, а низкорослого лётчика держит чисто про запас, то обидно, но вполне объяснимо.
Дома обнаружились Гульнара Тимофеевна и младший брат Женька, вернувшийся из школы. Алла должна была подойти вот-вот, Марат Владимирович к вечеру после работы.
Потенциальная тёща ничуть не расстроилась от моего появления и не оказала сопротивления вторжению.
- Вот не знали, что ты зайдёшь. Алла сказала – завис на аэродроме до осени. Маратик вон ремонт затеял.
Действительно, дом внутри и частично снаружи выглядел разгромленным. Часть кровли снята, видны брусья стропил. Пойдёт дождь – зальёт, можно в спальне разводить карасей. Видно, рассчитывали, что в мае обычно сухо, не учитывая закона подлости.
- Юра! Я сейчас Женьку буду кормить. Пообедаешь с нами или Аллочку обождёшь?
- Обожду.
- А сам так слюну глотаешь, что кадык ходит вверх-вниз. Садись! Для солдата много не бывает. Есть возможность – кушает впрок.
Понятливая женщина и хлебосольная, ценю, отказаться – обидеть. Я с радостью подчинился.
Примыкавшая к маленькой кухоньке столовая, не обезображенная ремонтом, отливала советским шиком. В углу стояла массивная ламповая радиола, укрытая до половины белоснежной салфеткой, выше неё на полке громоздились пластинки. Такие твёрдые, массивные, хрупкие, время винила придёт не скоро. Громко стучали высокие напольные часы с блестящими бронзовыми гирями за стеклом. В серванте поблёскивал хрусталь и чайный сервиз, хоть семья использовала обычные тарелки и кружки. Хозяйка поставила передо мной тарелку с гербом СССР и надписью, прославляющей сколько-то-летие потребительской кооперации в стране, налила в неё борщ, себе и Женьке тоже по тарелке.
Я едва сдерживался, чтоб не проглотить всё залпом – и жижу, и солидный кусок плававшей в ней говядины. Мелкий паразит, которого домашним борщом не удивишь, ковырялся нехотя.
- Небось, в армии так не кормят?
- Конечно – нет, Гульнара Тимофеевна. Да и мама дома далеко не всегда готовила. А уж при немцах в оккупации…
- Ты был партизаном? Убивал фашистов? – враз оживился Женька, упитанный черноглазый маломерок лет тринадцати-четырнадцати.
- Не буду врать – нет. Мне только семь исполнилось, когда они пришли.
- Тогда – связной у партизан! Пионер-подпольщик, ночью листовки расклеивал! – не унимался тот, по неведомой причине желавший мне героического прошлого, а не будущего. Наверно, в школе хотел похвастаться. Здесь, далеко от мест боёв, ветеранов куда меньше, чем на западе СССР.
- Не было у нас партизан, Женя. И листовки расклеивать негде, в деревне всего семь избёнок, немцы выгнали жителей и сами там расположились.
- А мой дед партизанил в Гражданскую! С Колчаком воевал.
Он гордо показал на стену.
Действительно, к роскошному ковру была пришпилена газетная вырезка в тонкой рамочке, где повествовалось о сибирских партизанах-большевиках. Алла рассказывала, что предки отца неизвестны совсем, про маму говорили, что она – плод любви красного командира и местной жительницы, казнённых колчаковцами, имя Гульнара дано именно в честь её мамы, бабушки моей подруги. Но, возможно, это только легенда. Детдомовские любят придумывать себе именитых предков.
Одно точно, Гульнара Тимофеевна явно происходила не из славянских корней, скорее что-то башкирское или иное восточное с некоторой европейской примесью с юга. Марат Владимирович выглядел выходцем с Кавказа, что-то вроде «сразу рэзать, мамой клянусь», абсолютно в диссонанс с мирной профессией работника торговли и отсутствием агрессии в общении. Именно от него дочь унаследовала высокий рост, метр шестьдесят семь для девушки пятидесятых годов – истинно гренадёрский.
Она впорхнула в дом, когда после борща и пирогов я не только расстегнул крючок и пуговицу на гимнастёрке, но даже чуть распустил ремень. Остановилась, хлопнула ресницами.
- Я бы сказал: заходи – не стесняйся. Но ты же хозяйка, а я – гость.
Подскочил к ней, целомудренно приобнял, на миг прижался щекой к щеке и всё. По советским меркам, тем более в восточной интерпретации, и это – верх распутства.
- Юрка… Ты же на аэродроме!
- Дали отпуск за примерное поведение. Переночевал в казарме и сразу к вам. Ты не рада? Или с другим курсантом идёшь вечером на танцы?
- Сам ты – «другой курсант», - она чуть обиделась, но, похоже, не совсем искренне. – Пообедаешь с нами?
- Уже. Разве что предложишь ужин. До ужина не прогонишь? – я обернулся к её маме. – Ничего, что вас объедаю?
- Зато подаёшь пример Женьке. Ничего есть не хочет. Вот в армию попадёшь как Юра, вспомнишь мамины борщи. Ешь!
На мой взгляд, отрок был избыточно полноват. Но – родителям виднее.
Алла метнулась к крану – помыть руки. Лёгкое летнее платье, жёлтое в белую полоску, плотно облегало фигуру, подчёркивая её изящество и, увы, весьма скромный размер груди, до пушапов местная цивилизация не доросла, ниже пояска развевался колокол юбки до колен, под летними туфельками-босоножками без каблука (спасибо сердешное, что без каблука) белели носочки.
Александр Ширвиндт, примерно мой ровесник в прежней жизни, как-то к старости отметил, что с возрастом национальные и половые признаки постепенно стираются. Ближе к восьмидесяти я сохранил единственную способность к контакту с женщинами – глазеть на них. Естественно, видел то, что показывал мне ящик: сиськи как у Семенович, ноги как у Бузовой, голос как у Скабеевой, условно-телевизионный эталон российской женщины две тысячи двадцатых.
За четыре месяца в пятьдесят седьмом году та жизнь подёрнулась в архиве памяти какой-то плёнкой. Или паутиной. Реальностью стала эта, советская, история отмоталась на шестьдесят семь лет назад. И девушки теперь нравились такие – без накачанных губ, наклеенных ногтей и ресниц, без дорогущей косметики и не облитые парфюмом. Бьюсь о заклад, область бикини у неё не знает шугаринга, а ноги ваксинга. И что? Если бы это имело какое-то значение…
Алла потянулась за бокалами на верхней полке, произведя на меня двойное хорошее впечатление. Во-первых, решила налить вина. Значит, мой визит считает
