Я умер, — говорит он себе каждое утро, бреясь. — Мне все равно, я умер.
Меня зовут Том. Том Хэвиленд. Том Спек Хэвиленд. Я родом из Гринвича, Коннектикут. Родился двадцатого февраля 1955, родители родом из Салема, Массачусетс. Психолог, на пенсии, устал от выслушивания вечных проблем людей, номер социального страхования бла-бла-бла, не женат, гей, ВИЧ-инфицирован, люблю глазеть на мускулистых мальчиков в спортзале, дальше никогда не захожу, не начинаю разговор, не назначаю свидания. Никогда, никогда, никогда.
Все это ложь.
Бентон Уэсли вот уже шесть лет живет в изгнании с этой ложью.
Он садится на скамейку, кладет руки на колени, переплетя тонкие пальцы. Его сердце начинает нервно колотиться от страха и волнения. После стольких лет погони за справедливостью он получил в награду изгнание, вынужденную необходимость принять то, что не существует ни его, ни тех, кого он когда-то знал. Иногда он почти не помнит, кем был в прошлом, так как постоянно живет в своих мыслях, разнообразя жизнь лишь чтением философских и религиозных книг, истории и поэзии. Иногда он ходит в парк кормить голубей, или куда-нибудь еще, где с легкостью становится частью безликой толпы местных жителей и туристов.
Больше он не шьет одежду на заказ, бреет наголо свои густые седые волосы, носит аккуратно подстриженные усы и бороду, но его фигура и манера держать себя сводят на нет попытки выглядеть неряшливо и старше своих лет. У него загорелое гладкое лицо, офицерская выправка. Он хорошо сложен, в хорошей спортивной форме, сквозь загорелую кожу четко просвечивает голубой узор вен. Бентона знают во многих спортивных клубах здесь, в округе. Когда дело касается его физического состояния, он безжалостен к себе, ведь боль напоминает, что он еще жив. Бентон не позволяет себе ходить в одни и те же места постоянно, например, в одни и те же спортклубы, магазины, или рестораны, это может быть опасно.
Заметив краем глаза приближающуюся тучную фигуру Пита Марино, он оборачивается, умело сдерживая волнение и радость, которые испытывает при виде своего давнего друга и бывшего коллеги. Они не виделись с тех пор, как Бентон якобы умер, в соответствии с планом программы по защите свидетелей. Она была разработана специально для него, и ее секрет вместе хранили лондонская городская полиция, Вашингтон и Интерпол.
Марино усаживается возле Бентона, сперва проведя рукой по скамейке. Он достает пачку «Лаки Страйк» и после нескольких неудачных попыток прикурить наконец затягивается. Бентон замечает, что руки Пита дрожат. Они молча сидят на скамейке, наблюдая, как от причала отчаливает лодка.
— Был здесь когда-нибудь в концертном зале? — в голосе Марино слышится волнение, хотя он пытается его скрыть, покашливая и нервно затягиваясь.
— Слышал какую-то группу четвертого июля, — спокойно отвечает Бентон. — Я живу недалеко, оттуда все слышно. Как дела?
— Но сам ты не ходил, — Марино пытается говорить естественно, как в старые времена. — Могу тебя понять. Я бы, наверное, тоже не пошел. Толпа безмозглых фанатов. Вообще не люблю толпы. Прямо как в магазинах. Дошло до того, что я даже по магазинам не могу пройтись, — он выпускает облако дыма, сигарета дрожит в его толстых пальцах. — По крайней мере, ты не живешь там, где музыки вообще не слышно, приятель. Могло быть и хуже. Я всегда говорю, могло быть и хуже.
Худое симпатичное лицо Бентона не выдает мысли и чувства. Его руки спокойны. Он контролирует свои эмоции. Он никому не приятель, никогда им не был, его охватывает горькая печаль и гнев. Марино назвал его приятелем, потому что не знает, как еще его назвать.
— Я прошу тебя не называть меня приятелем, — сдержанно произносит Бентон.
— Конечно. Мне, черт возьми, все равно, — пожимает плечами Марино, глубоко уязвленный замечанием Бентона.
Для такого большого и жесткого полицейского, Марино слишком чувствителен и принимает все слишком близко к сердцу. Его привычка считать откровенное замечание оскорблением в свой адрес утомляет тех, кто его знает, и пугает незнакомых. Темперамент Марино — как пороховая бочка, его гнев не знает границ, когда он раздражен. Единственная причина, почему его до сих пор не убили во время одной из подобных вспышек в том, что его сила и способность к выживанию подкреплены богатым опытом и удачей. Но удача не бывает благосклонна всегда. Внимательно рассматривая Марино, Бентон почувствовал то же беспокойство за его будущее. Его убьют либо в перестрелке, либо в драке.
— Томом я тебя называть уж точно не буду, — продолжает Марино. — Разговаривать с тобой и называть тебя Томом... Черта с два.
— Не волнуйся, я привык.
Лицо Марино заметно напряжено.
— Как идут твои дела с тех пор, как мы не виделись? — Бентон опускает глаза, разглядывая свои пальцы. — Хотя, наверное, ответ очевиден, — улыбается он.
По лысеющей голове Марино струится пот, его темно-синяя ветровка, впитывающая солнечный свет как губка, уже вся мокрая, и он испытывает непреодолимое желание ее снять. Марино выпрямляется, чувствуя под огромной левой рукой кобуру пистолета сорокового калибра, и выпускает облако дыма, надеясь, что оно не попадет на Бентона. Дым плывет прямо ему в лицо.
— Спасибо.
— Не за что. Я не могу называть тебя Томом.
Марино наблюдает за молодой девушкой пробегающей мимо в коротких шортах и спортивном топе, от бега ее грудь трясется. Он никак не может привыкнуть к женщинам, бегающим в топах. Для ветерана-детектива, расследующего бытовые убийства и повидавшего многих обнаженных женщин (большинство при вскрытии), ему странно видеть в общественном месте фривольно одетую девушку. Без труда можно представить, как она выглядит обнаженной, буквально до размера ее сосков.
— Если бы моя дочь бегала вот так, я бы ее убил, — бормочет Марино, глядя ей вслед.
— Слава богу, у тебя нет дочери, Пит, — замечает Бентон.
— Да уж, черт. Особенно если бы она была похожа на меня. Наверное, закончила бы каким-нибудь профессиональным борцом-лесбиянкой.
— Не уверен. Говорят, ты был ничего.
Бентон видел давние фотографии Марино в полицейской форме, когда тот еще служил в Нью-Йорке. Он был широкоплечим, симпатичным парнем, настоящим жеребцом, пока не махнул на себя рукой, потерял форму, бросил следить за собой, словно возненавидел свое тело и мечтал от него избавиться.
Бентон поднимается со скамьи, и они бредут к мосту.
— О, — виновато улыбается Марино, — совсем забыл, ты же у нас гей. Наверное, мне надо поосторожнее со всякими там борцами-лесбиянками, а? Только попробуй взять меня за руку, и я снесу тебе башку.
Марино всегда страдал гомофобией, но на этой стадии жизни чувствовал себя особенно подавленно. Его убеждение, что геи — извращенцы, а лесбиянок можно вылечить сексом с мужчиной раньше было непоколебимо, а теперь превратилось в сомнение. Он не знает, как относиться к людям, предпочитающим однополую любовь. И от этого его циничные неуклюжие замечания приобретают стальной отзвук. Он больше ни в чем не уверен, немногое может принять, закрыв глаза. По крайней мере, когда он свято верил в свое убеждение, у него не возникало вопросов. Раньше он жил по «Евангелию от Марино», но за последние годы превратился в агностика, в компас без магнитной стрелки. Его убеждения рушились, как карточный домик.
