Ты только вечер пятницы не планируй и к Володе на службу загляни, а то обидится…
«Лена, Лена, — перехватило дыхание у Пахомова, — не могу я появиться в твоей семье… Ты — моя семья. Неужели не понимаешь?..»
5
— Так какого цвета у тебя жизнь, Дима? — потрепал по белесым, выгоревшим вихрам младшего сына Буровых Степан. Парень качнулся в сторону и вскинул вопрошающие глаза. Пахомов, заглаживая свой промах, примирительно улыбнулся. Дима наморщил широкий буровский лоб.
— А жизнь у меня серо-буро-малиновая… с колокольчиками.
— Это почему же с колокольчиками? — Пахомов обрадовался, что инцидент исчерпан.
— А потому, что звенит.
— Хороший цвет у твоей жизни. А у Стаса?
Пахомов покосился на стол, заваленный раскрытыми учебниками и тетрадями.
— У Стася, — ехидно поправил Дима. — У него… десятый класс.
Разговор происходил в небольшой комнате, которую почти всю занимали два стола, тахта, топчан, платяной шкаф да прилепившиеся к стенам полки с книгами.
— Ребячья, — ввел его сюда Михаил и тут же исчез, а Пахомов один на один остался с младшим ее обитателем.
Посмотрел на Димкин стол — учебники восьмого класса. А ведь ему тринадцать. Оба в папу — в школу с шести лет. Вундеркинды.
— А Стась где же?
— Сражается.
— С кем?
— С мадам Грицацуевой.
— С кем, с кем?
— Да это мы так математичку зовем. Она у нас — вот! — Дима выпятил грудь и, расставив руки, изобразил учительницу. — Скоро осенняя городская олимпиада…
— А чего же ты?
Младший Буров так скривился, что Пахомов, откинувшись на стуле, захохотал.
В комнату заглянула Маша.
— Паясничаешь, Дима! — прикрикнула она и, улыбнувшись Степану, добавила: — Ему кривляться, как с горы кататься.
Мать ушла, а сын, посерьезнев, сказал:
— Стасю надо — он у нас в физтех рвет.
— А я слышал… мода на физиков прошла. Теперь все больше в гуманитарные р-р-рвут.
Димка оценил шутку и подыграл:
— Стась у нас немодневый.
— А ты?
— Я тоже…
— А выбрал уже?
— Выбрал. Буду троллейбусщиком. От двухсот пятидесяти до трехсот рэ. Стасю надо три физтеха кончить. А тут — полгода…
— Здорово! — улыбнулся Пахомов. — И никаких проблем.
— И никаких проблем, — весело согласился Буров-младший.
— Ну, до чего вы тут договорились? — В комнату вошел уже переодетый Михаил — в спортивных шерстяных брюках и старенькой ситцевой безрукавке.
— Да вот… в троллейбусщики идем! По триста рэ будем заколачивать — и никаких проблем.
— А вчера собирался в мореходку.
— А-а! — отмахнулся сын.
— Мороки много, — продолжил за сына отец. — Мадам Грицацуева опять же…
— Не в этом дело…
— А в чем же?
— А в том… у нас автодело по производственному обучению.
— Ну-у! — шутливо воскликнул отец. — Тогда давай. И никаких проблем, действительно. А то мы вон со Стасем замаялись…
— Зря остришь, батя. Вы вот, родители, знаете, что у нас в школе неправильно организовано производственное обучение?
— Ну, брат, этак мы уморим дядю Степана с голоду, если начнем сейчас выяснять с тобой…
— Пусть, ничего с этим дядей не станется, — отозвался Пахомов. — Так почему ж оно, Дима, неправильное?
— А вы не знаете?
— Не-е-а, — прищелкнул языком Пахомов.
— А умные люди знают…
— Дима! — крикнул отец. — Ты что!
— Да подожди ты, Михаил, — попросил Пахомов. — Дай людям разобраться. Я действительно не знаю…
— С ним только завяжись… Репей! Там уже картошка стынет.
— Ничего не репей!
— Ты с нами ужинаешь или Стася будешь ждать? — строго спросил отец, и Пахомов понял, что тот может говорить с сыном и по-другому.
— Пусть идет, — шумнула с кухни мать. — Стась неизвестно когда вернется.
Гостиная вдвое больше «ребячьей». Посредине круглый стол на неуклюжих слоновьих ногах, под белой чисто выстиранной, подштопанной скатертью; стол, что называется, ломится — запружен тарелками и мисками с помидорами и огурцами, солеными и свежими, грибами, селедкой, колбасой, сыром. Закуски тесно жались к большому блюду, парившему пахучей рассыпчатой картошкой.
Эта комната служила Буровым и спальней. За платяным шкафом — две узкие деревянные кровати. Степана опять уколола обида за друга: «Неужели за двадцать лет работы он не заслужил лучшего жилья?»
Маша перехватила его взгляд и, будто повинившись, пожала плечами.
— Да, Степан Петрович, так и живем. Вот такие хоромы…
— Маша! — резко оборвал ее муж. — Приглашай же к столу.
Неловкость от крика Михаила придавила всех в этой комнате, и Пахомов, чтобы сбросить ее, обратился к Димке, который уже орудовал вилкой — нагружал свою тарелку.
— Так что же говорят умные люди про наше школьное производственное обучение?
— Да неправильное оно, вот что… И учеба у нас неправильно построена…
— Жуй, а не глотай, как сом, реформатор! — прикрикнула мать.
— А что, неправда? Академики и те об этом говорят. Это вам не умные люди? Да еще какой человек… дважды Герой Труда Терентий Мальцев.
— И что же он говорит? — спросил отец. — Только не приписывай ему своих прожектов. Я тоже слушал Терентия Семеновича по телевизору.
— И не думаю. Он говорит… надо оканчивать учебу в школе к маю, а начинать с октября, чтобы больше у ребят оставалось времени на трудовое воспитание. А то мы только говорим о любви к земле, к природе, к труду, а сами с утра и до вечера держим ребят взаперти за уроками.
— Это ты уже от себя? — улыбнулась мать.
— Ничего не от себя, вон отца спроси.
— Ссылаешься на авторитеты — цитируй точно.
— А что, он об этом не говорил? И о сроках учебы не говорил? Скажи.
— Говорил. Но тебе бы… начинать учебу с ноября, а кончать в марте.
— А может, и лучше! — горячо поддержал Димку Пахомов. — Как раз когда холода — пять месяцев в классах на уроках и за книжками, а остальные четыре-пять — на свежем воздухе, и работу они посильную могут выполнять.
— Ну, вам с Димкой уже можно писать записку в правительство о реформе образования, — засмеялся Буров-старший.
— А чего, — подмигнул Пахомов Димке. — Мы можем…
— Нет уж, — подняла шутливо руки Маша, — увольте. Пусть лучше девять месяцев сидят за партами. Им дай только волю, выпусти их на эту самую природу, так они открутят головы и себе и природе.
Димка пожал плечами и по-отцовски ухмыльнулся: «Ну, что с них взять? А вы говорите!»
— Да что же мы сидим! — всполошилась Маша, подталкивая локтем мужа. — Притих, как на поминках, сложил ручки. Наливай гостю! А то ведь мы этого домашнего Ушинского все равно не переспорим.
— Почему же? — скривил рожу Димка. — Вон батя может отстегнуть ремень учебный…
— Но, но! — строго остановила его мать. — Не забывайся! Тебе и так сегодня большую волю дали. Поел? Можешь и из-за стола. Небось еще за уроки не брался.
— А чего ему уроки теперь? — улыбнулся отец. — Дяде Степану
