начал натягивать на ноги ботинки…
На следующий день я позвонил Геннадию Дмитриевичу и договорился с ним встретиться. Встреча должна была состояться вечером того же дня, и я, наспех закончив свои дела в редакции, в шесть уже сидел за чашкой чая у старика. Выглядел он еще хуже, чем вчера — какой-то бледный, с нездоровым лихорадочным румянцем на щеках.
— Геннадий Дмитриевич, насчет того, что вы дали мне вчера прочитать… — я как-то мялся, не зная, как начать разговор. Но про себя, по дороге сюда твердо решил без церемоний выведать у старика все насчет происхождения рукописи. — И есть у меня к вам вопросы.
— Да уж. Предполагаю, что найдутся — усмехнулся Геннадий Дмитриевич. — Настолько предполагаю, что уже даже почти пожалел, что отдал тебе эти бумаги.
— Поздно, Геннадий Дмитриевич. Поздно. Дело сделано. — Вяло отшутился я. — Так вот, откуда у вас этот сверток? Как он к вам попал? Первый вопрос…
— Андрей, давай так… — перебил меня старик, — я понимаю, что у тебя должны были возникнуть вопросы, и понимаю, что если уж я добровольно и собственноручно передал тебе этот сверток, то должен ответить тебе на кое-какие из них. Но пойми и ты меня, старика. Мне трудно объяснить все подряд не столько из-за нежелания этого делать, сколько из-за состояния здоровья.
Только теперь я заметил, с каким трудом ему удается разговаривать. Почти после каждого произнесенного слова он тяжело переводил дыхание.
— У меня рак поджелудочной железы с метастазами в печень и, как я понимаю, жить мне осталось недолго. Это я узнал с месяц назад — долго убеждал врача сказать, что происходит. Если бы недавнее наше знакомство с ним, он бы не сказал ни за что. Это уж точно… — старик грустно улыбнулся каким-то своим воспоминаниям.
— Извините… Геннадий Дмитриевич, что же вы мне не сказали?… Соболезную. Может, я не вовремя? — от неожиданности я начал бормотать всякую чушь и даже привстал, намереваясь уйти.
— Да садись ты, садись! Расслабься… — махнул он рукой. — Я это все к тому, что отвечать буду медленно и недолго. Остальное додумаешь сам — умный ведь!.. Так вот, откуда это у меня спрашиваешь? Досталось, вроде как, по наследству, — усмехнулся Геннадий Дмитриевич. — Я тебе не лгал, когда сказал, что имел дело с бумажками да папками… Я был какое-то время начальником того учебного комплекса, где закончил свои мемуары капитан Карташов.
Геннадий Дмитриевич сделал глоток минералки, слегка усмехнулся и продолжал:
— Понимаешь, Андрей, для него это было что-то вроде подведением итогов своей жизни. Сливом для эмоций. Выпусканием паров, что ли…
Я забыл про чай, про болезнь старика. Мне уже расхотелось домой. Журналистский азарт, а впрочем, и элементарное любопытство взяло вверх надо мной.
— А как он, Геннадий Дмитриевич, все это свое творчество хранил в тайне? Как его не засекли хотя бы за письмом? Ведь, как я понимаю, условия жизни у него были не санаторные, правильно? — почему-то я перешел на шепот.
— Правильно, Андрюша. — Взгляд у старика стал чуть ли не озорной. — Я знал, что он пишет. Это я ему давал бумагу и ручку. Он меня попросил об этом.
— Тогда я ничего не понимаю. Зачем вам-то это нужно было? Для чего? Вам-то, какой был резон подставлять себя? Он-то смертник. — Я недоуменно посмотрел на старика — Ему все равно, но вам-то было что терять! В конце концов, учитывая степень его диверсионной подготовки, эту ручку он мог использовать, как оружие. А если бы заложил он вас? Или узнал бы кто? …
Старик усмехнулся:
— Вон как заговорил! Прямо заправский разведчик… А это был уже мой личный слив, Андрюша. Наверно, это трудно объяснить тебе сегодня, но меня наша с ним связь даже как-то… тонизировала что ли. От конторы невозможно было утаить ничего. А я вот, хотел хоть это — да утаить! Понимаю, звучит странно, но объяснил, как смог. А насчет того, что заложил бы меня Карташов, или ручку использовал бы не для тех целей — не думаю. Опустошенный он был весь, какой-то вывернутый. Ему было все безразлично. Только во время тренировочных боев вроде как оживал. За это его в «учебке» очень ценили и побаивались, — Геннадий Дмитриевич глотнул минералки. — После того случая с арабом его долго не сцепляли с иностранцами, ждали пока ослабнет. Хороший был боец…
Старик откинулся в кресле и задумчиво опустил голову. Я лихорадочно искал самые главные вопросы из миллионов, роящихся в голове.
— А почему вы? … Почему он выбрал вас? … Откуда он знал, что может обратиться к вам с этой просьбой насчет дневника, и вы ему не откажете?
Геннадий Дмитриевич заглянул внимательно мне в глаза и прежде чем ответить, почему-то выпрямился в кресле:
— Да потому что он был знаком со мной. Потому что я сам зашел к нему в камеру, когда узнал, кто сидит там. И потому что, Андрюша, я и есть… — тут старик чуть остановился, а я замер в ожидании. — Я и есть, — повторил он, — тот самый Осилов, про которого писал Карташев.
От неожиданности я потерял дар речи. По-видимому, эмоциональное напряжение дорого далось старику, и одышка усилилась. Он хрипло дышал и уже был не бледным, а каким-то синюшным. Придя в себя, я поспешно налил ему минералки и пододвинул стакан. Сам же лихорадочно достал из пачки сигарету, прикурил ее, глубоко затянулся и с шумом выдохнул дым. Затянулся еще и только тогда посмотрел на старика.
Тому уже, вроде бы, чуть полегчало. Он горько усмехнулся, легонько, как бы с опаской, откашлялся:
— Да, Андрюша, я и есть тот самый полковник Осилов. Ты, наверное, спросишь, почему у меня другая фамилия? А это фамилия жены. Я поменял свою на всякий случай, да и чтобы лишний раз не вспоминать ту свою жизнь… Контора тоже, в принципе, не возражала.
Старик прижал платок ко рту и согнулся в резком приступе сухого надсадного кашля. Резко побледнел, на его лбу выступили капли холодного пота, четче выделились темные круги под глазами. Когда он отнял платок ото рта, на платке появились пятна крови. Я быстро погасил сигарету. Надо было закругляться, состояние старика ухудшалось на глазах, а столько вопросов хотелось еще задать. Наконец он немного пришел в себя:
— Геннадий Дмитриевич, а почему в Лондон с этим чемоданом? Я понимаю: «дипломатическая неприкосновенность», но это же была бомба! С таким грузом — и так рисковать! И зачем, если рядом были дружественные страны третьего мира, через которые этот чемоданчик без проблем и головной боли можно было бы доставить
