Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
начале речей, обращенных к двум гуманистам – Джованни Тортелли и Джованни Ауриспе. С первым Валлу связывала крепкая дружба. 25 мая 1440 года он писал Тортелли: «это нечто из области канонического права и богословия, направленное, однако, против всех каноников и богословов» («rem canonici iuris et theologie, sed contra omnes canonistas et omnes theologos»). В письме ко второму корреспонденту от 31 декабря 1443 года Валла заявлял, что еще никогда в жизни не сочинял «ничего более риторического, нежели это рассуждение» («orationem meam <…> qua nihil magis oratorium scripsi»)[177]. Здесь нет противоречия: первое определение касается содержания, второе – формальных характеристик произведения. Валла говорит, что разбирал аргументы из канонического права и богословия в полемическом ключе, вооружившись риторикой[178]. Впрочем, подобное самоопределение ставит перед нами одну проблему. Рассуждение состоит из двух частей. В первой Валла отвергает передачу Константином в дар Сильвестру трети имперских владений, поскольку она полностью неправдоподобна с психологической точки зрения. Эта часть строится на серии воображаемых диалогов между Константином и его детьми, с одной стороны, и между Константином и папой – с другой. Во второй части Валла показывает, что документ, легший в основу дарения (так называемое «constitutum Constantini»), – это фальшивка. Делает он это с помощью подробного анализа, выявляя анахронизмы, противоречия и грубые ошибки. Два приводимые ниже фрагмента дадут прекрасное представление о глубинных различиях между аргументами, которые Валла использовал в каждой из частей своего текста.
Если бы Константин подарил империю Богу, утверждает Валла, то он
обидел бы своих сыновей, унизил бы друзей, пренебрег бы близкими, оскорбил бы родину, поверг бы всех в печаль, забыл бы о себе.
Даже если бы он и стал таким, даже если бы он словно превратился в другого человека, все же нашлись бы люди, которые сумели бы его отговорить, и прежде всего сыновья, близкие, друзья. Можно ли сомневаться в том, что они сразу же обратились бы к императору? Итак, представьте их перед своим взором; они уже услышали о намерении Константина, с трепетной поспешностью припадают они, стеная и плача, к коленям государя и обращаются к нему со словами: «Неужели ты, который прежде был столь любящим отцом, теперь лишишь своих сыновей наследства, разоришь и отвергнешь их?»[179]
И так далее. А теперь цитата из второй части рассуждения. Речь идет о комментарии к отрывку из «constitutum Constantini», в котором император утверждает, что «вместе со всеми нашими сатрапами и со всем сенатом, а также с оптиматами и со всем народом, подчиненным власти Римской церкви» («cum omnibus satrapis nostris et universo senatu, optimatibus etiam et cum cuncto populo imperio Romane ecclesie subiacenti»), передает папам власть, намного превосходящую его собственную. «О негодяй! О злодей!» – восклицает Валла, обращаясь к неизвестному фальсификатору «constitutum Constantini»:
Та же самая история [жизнеописание Сильвестра], на которую ты ссылаешься, сообщает нам, что в течение долгого времени ни один человек из сенаторского сословия не хотел принять христианство и что Константин за плату склонял бедняков к крещению. А ты говоришь, что сразу же, в первые дни, сенат, оптиматы, сатрапы, как будто они были христианами, вместе с цезарем вынесли постановление об оказании почестей Римской церкви! Что уж сказать насчет того, что ты вмешал в это дело сатрапов? Вот олух, вот пень! Разве так говорят цезари? Разве так обычно составляются римские постановления? Кто слышал, чтобы когда-нибудь сатрапы упоминались в собраниях римлян? Насколько я помню, я никогда не сталкивался при чтении книг с тем, чтобы какой-нибудь римлянин или даже какой-либо житель римских провинций был назван сатрапом[180].
Дистанция между Валлой – полемистом и ритором и Валлой – основателем современной исторической критики кажется бесконечной. Впрочем, возникшая трудность – это часть более общей проблемы. За последние двадцать пять лет понятие доказательства, как правило, считалось характерной чертой (почти символом) позитивистской историографии. Доказательству противопоставлялась риторика: акцент на риторическом измерении историографии, который нередко приводил к их полному отождествлению, стал главным оружием в полемике против стойкого позитивизма историков. «Лингвистическому повороту», о котором часто заходила речь, следует дать более точное определение – «риторический поворот».
3
У истоков риторического поворота стоял Фридрих Ницше. Впрочем, мысль воспользоваться риторикой как осадным орудием скептицизма еще древнее: профессор филологии Базельского университета спустя более чем два тысячелетия пошел по стопам софистов. Такая интеллектуальная генеалогия (софисты, Ницше) предложена на первой странице книги американского историка Нэнси Стрювер «Язык истории в эпоху Ренессанса: Риторика и историческое сознание у флорентийских гуманистов» («The Language of History in the Renaissance: Rhetoric and Historical Consciousness in Florentine Humanism», 1970). Стрювер без колебаний признает, что анализировала отношение Леонардо Бруни, Поджо Браччолини и, в меньшей степени, Лоренцо Валлы к истории и языку в свете недавней моды.
Моду эту своевременно зафиксировал (и, разумеется, одобрил) чувствительнейший интеллектуальный барометр – Ролан Барт. В статье 1967 года, напечатанной в «Times Literary Supplement», он противопоставил структурализм как риторику структурализму как науке, раскритиковав последний за близость к «буржуазному позитивизму» гуманитарных наук. В том же году Барт предложил свести историографию к риторике – в работе «Le discours de l’histoire» («Дискурс истории»), имевшей куда больший резонанс[181]. Оба текста, несмотря на малоубедительность попытки осмыслить структурализм sub specie rhetorica, уже указывают на иную интеллектуальную атмосферу: ту самую (имеющую разные названия: постструктурализм, постмодернизм и т. д.), в которой мы по-прежнему живем. Ярлыки не имеют большого значения: впрочем, недавняя мода, о которой говорила Стрювер, определенно совпала с долгосрочным возвращением риторики на интеллектуальную сцену.
Неужели нам нужен Барт (или Ницше), дабы обнаружить, сколь важна риторика в произведениях Леонардо Бруни, Лоренцо Валлы и Поджо Браччолини? Кажется, совсем нет, учитывая, что одна из наиболее влиятельных сегодня трактовок итальянского гуманизма (если не самая влиятельная) строится на признании центрального значения риторики. Речь идет об интерпретации Пауля Оскара Кристеллера, которую он предложил в целой серии впечатляющих исследований, создававшихся на протяжении более чем полувека. Мы имеем дело с двусмысленностью, которую необходимо прояснить. Однако прежде следует сделать отступление и ввести ремарку об истории (или предыстории) принадлежавшего Кристеллеру толкования.
4
Кристеллер впервые суммировал свои наблюдения в статье «Гуманизм и схоластика в Италии эпохи Ренессанса» («Humanism and Scholasticism in the Italian Renaissance»)[182], написанной в 1944–1945 годах и оказавшей большое влияние на историков. Итальянский гуманизм, утверждал Кристеллер, не отождествлял себя ни с лучшим знанием классической древности, ни с новой философией, оппонировавшей схоластике. Намного большее значение имели связи гуманистов
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
