за мясными коровами, — а потом вернулись домой, к своим — и живут здесь эти чудаки сами по себе, зарылись в глуши, когда по всей земле горят красивые неоновые огни, светят и днем и ночью, и повсюду шальные деньги, так и сыпятся, хватай помаленьку, каждый, и у каждого — блестящая новенькая машина, и он ее уже заездил, выкинул на свалку и новую получил, еще за старую не расплатившись, а кругом только звон стоит — хватай, греби, кто сколько может, через АРС’ы, АОР’ы[12] и десяток других сокращенных способов не работать. И тут, значит, выходит этот закон о воинской повинности, а они, чудаки, и тут не сообразили записаться, и вы со своей бумагой, составленной и заверенной по всей форме, едете из самого Джексона, и мы с вами заявляемся сюда, а немного погодя сможем вернуться в город. Куда только не занесет человека, верно?
— Да, — сказал следователь. — Как вы думаете, нам уже можно ехать в город?
— Нет, — все так же добродушно ответил полицейский, — пока еще нет. Но немного погодя можно будет и уехать. Правда, на поезд вы опоздаете. Ну, да завтра будет другой.
Он поднялся, хотя следователь ничего не услышал. Следователь наблюдал за ним: пройдя переднюю, старик отворил дверь в спальню, вошел и закрыл дверь за собой. Следователь сидел смирно, прислушиваясь к ночным звукам и поглядывая на закрытую дверь, наконец она отворилась и оттуда вышел полицейский, неся что-то в окровавленной простыне — неся с осторожностью.
— Нате, — сказал он, — подержите минутку.
— Тут кровь, — сказал следователь.
— Ничего, — сказал полицейский. — После помоемся.
Следователь принял сверток и держал его, глядя на старого полицейского — тот снова ушел в дальний конец передней, исчез за дверью и вскоре вернулся с зажженным фонарем и лопатой.
— Пошли, — сказал он. — Теперь недолго осталось.
Следователь вышел вслед за ним из дома, пересек двор, опасливо неся окровавленный, мятый, тяжелый сверток, в котором, казалось ему, еще чувствуется живое тепло; впереди широко шагал полицейский; фонарь качался в его опущенной руке, тени ног исполинскими ножницами стригли землю, и через плечо доносился назад его веселый беззаботный голос:
— Да-а. Куда только не занесет человека, и чего он только не насмотрится: уйма людей, уйма разных обстоятельств. Беда наша в том, что мы взяли привычку путать обстоятельства с людьми. Вот вы, к примеру, — говорил он все так же добродушно, беззаботно, непринужденно, — намерения у вас хорошие. Вы просто голову себе заморочили всякими правилами и инструкциями. Вот в чем наша беда. Мы насочиняли себе столько всяких правил, прописей и наставлений, что ничего за ними не видим, и, если что-то не подходит под наши прописи и правила, нас просто оторопь берет. Мы уже стали вроде тех тварей, которых, наверно, ученые у себя в лабораториях выводят: они теряют костяк и внутренности, а все живут, и даже вечно могут быть живыми, и не вспомнят, пожалуй, что ни костяка, ни потрохов у них давно уже нету. Вот и мы сделались бесхребетными — решили, видно, что человеку хребет уже без надобности, иметь хребет — вроде бы старомодно. Но канавка-то, где он был, еще осталась, да и сам он еще не омертвел, и когда-нибудь мы вставим его обратно. Не скажу вам, когда именно и какая встряска понадобится, чтобы нас снова на него нацепить, — но когда-нибудь это будет.
Они уже покинули двор. Они поднимались на пригорок; впереди следователю была видна другая купа кедров, маленькая, но как-то чинно топорщившаяся на фоне звездного неба. Полицейский зашел под деревья, поставил фонарь, и следователь, догнав его со своим свертком, увидел небольшой четырехугольник земли, охваченный низким кирпичным парапетом. Потом он увидел две могилы или, вернее, надгробья — две простых гранитных плиты, стоймя врытых в землю.
— Старый Анс и жена Анса, — пояснил полицейский. — Жена Бадди хотела, чтобы ее похоронили с ее родней. Да и то сказать — тоскливо бы ей тут было с одними Макколлемами. Ну-ка, давай прикинем.
Он постоял минутку, взявшись рукой за подбородок: следователю он напомнил старую даму, которая решает, где бы ей посадить куст.
— Они хотели расположиться слева направо, начиная с Джексона. Но раз у Бадди ребята, Джексон и Стюарт подвинутся сюда, поближе к отцу и матери, чтобы Бадди тоже мог потесниться и освободить место. Значит, он будет примерно здесь.
Полицейский придвинул фонарь и взялся за лопату. Тут он заметил, что следователь все еще держит сверток.
— Положите ее, — сказал он. — Сперва надо выкопать яму.
— Нет, я подержу, — сказал следователь.
— Чепуха, кладите. Бадди не обидится.
Следователь положил сверток на кирпичную ограду, а полицейский принялся быстро и ловко рыть землю, продолжая весело, безостановочно болтать.
— Да-а. Совсем мы забыли о людях. Жизнь нынче стала больно дешева, а жизнь ведь недешева. Жизнь — черт-те какая ценная штука. Я не о той, которую кое-как тянешь от одного пособия АОР до другого, а о чести, достоинстве и выдержке человека, из-за чего и стоит его беречь, что придает ему цену. Вот чему надо сызнова научиться. Может, придется горя хлебнуть, настоящего горя, чтобы обратно этому выучиться; так вот, может, и старый Анс учился — когда прошагал до самой Виргинии, потому что его мать оттуда, войну проиграл, а потом шагал домой. Он-то, видно, научился, да так научился, что сумел эту науку сыновьям завещать. Вы заметили, как Бадди только слово сказал ребятам, что время ехать, потому что правительство их зовет? И как они с ним прощались? Взрослые люди, а целуются открыто, безо всякого стыда. Вот ведь, пожалуй, про что я толкую… Так, — сказал он. — Теперь войдет.
Он двигался быстро, легко; не успел следователь шевельнуться, как старик поднял сверток, уложил в тесную канавку и стал засыпать землей — так же быстро, как копал, — и сверху заровнял лопатой. Потом он выпрямился и поднял фонарь — высокий, худой старик, дышавший легко и свободно.
— Ну вот, теперь можно возвращаться в город, — сказал он.
МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА
Рассказывает эту историю Рэтлиф[13], агент по продаже швейных машин. Раньше он разъезжал по нашему округу на паре крепких, жилистых, разномастных лошадей, впряженных в легкую, прочную тележку; теперь же обзавелся дешевеньким «Фордом», к которому сзади приладил разрисованный наподобие домика и смахивающий на собачью конуру жестяной ящик со швейной машиной для показа покупателям.
Рэтлифа встретишь где угодно; никто не удивится, увидев его на базарах «Все для женщины» или на посиделках фермерш, когда они собираются с шитьем, или где-нибудь в деревенской церкви, где поют псалмы с утра до ночи, — встанет
