с ехидством я ему вернула обратно.
Приподняла картинно брови.
— Было бы кого, было бы к кому, — он хмыкнул надменно.
Смерил, тоже задрав бровь, уничтожительным взглядом. И тонна скепсиса в уголках искривленных губ у Измайлова уместилась.
А я, не найдя достойного ответа, только фыркнула и в аудиторию улизнула. Лучше… лучше было вытягивать конверт со стёклами и билет теории, чем в глаза Измайлова дальше смотреть. Лучше было оказаться дурой на экзамене, чем перед ним.
Хотя дурой я не стала, и гистологию сдала.
Пусть и на очередной трояк.
Я была рада и ему.
Тройку, которая считалась потолком студента, тоже надо было ещё получить, да что там… в нашей академии даже кол являлся оценкой и просто так не получался. Двойку же ставили, если рассказана хотя бы половина, а вот на тройку можно было рассчитывать, только ответив на все вопросы.
Про четвёрки и тем более пятёрки я молчала.
И почти их не видела.
Пусть поначалу это и царапало гордость, ибо в школе одни пятерки выходили как-то сами и без труда.
А тут…
«Калинина, ты чего, из отличниц в троечницы скатилась?» — моя школьная подруга спросила на одной из встреч недоверчиво и… злорадно. Про пересдачу химии я ей тогда сказала не иначе как сдуру, первый и последний раз сказала.
Пожаловалась.
И попыталась даже объяснить, что… те же сорок формул с бензольным кольцом, что были так похожи друг на друга, но все ж разны и с разным количеством и положением связей, гидроксильных групп, азота и кислорода я учила неделю, но запомнить, чтоб совсем без ошибок, так и не смогла.
И поэтому да, тройке за них я была счастлива.
Научилась, скатившись, ценить и три балла из пяти, которые школьной подруге я посоветовала сходить и самой получить, а потом уже судить меня. Она же, обидевшись, сказала, что я стала злой, изменилась.
Возможно.
Пожалуй, я начала меняться тогда.
Или, быть может, взрослеть.
Относиться проще к оценкам, не расстраиваться из-за чужого мнения и соглашаться с Ивницкой, что наш девиз: «Главное, сдать!».
Не вылететь.
Остальное как получится.
Исключением из этой жизненной философии была разве что микробиология. По ней я всё так же отчаянно хотела пятёрку и, соответственно, автомат. Идти на экзамен, смотря на талмуды, именуемые кафедральными методичками, я отказывалась категорически.
Такое не выучить.
Столько не выучить!
Поэтому к парам, почти забивая на физиологию в тот же день и проявляя нечеловеческое рвение, когда глаза закрывались сами и приходилось вновь и вновь перечитывать один абзац, я готовилась от вечера и до зари.
Почти столь же хорошо, как Злата, которая в группе самой умной была и есть.
Впрочем, к парам Якова Вениаминовича мы все готовились с особым рвением и прилежностью. И в обеденный перерыв перед началом пары мы в одной руке держали вилку с котлетой, а во второй — открытую методичку.
— Ну шо, товарищи, все готовы к порке? — Артём, вклиниваясь и приземляясь с подносом между Ивницкой и мной, поинтересовался бодро.
Ухмыльнулся только на ворчание Ивницкой, что и без него места мало. Ну да, за столом, рассчитанным от силы на шестерых, мы расположились вдевятером.
Даже вдесятером.
Кузнецов пол квадратных метра себе отвоевал.
— Не больше, чем обычно, — Злата, наблюдая за его боевыми действиями с Ивницкой, отозвалась меланхолично.
— Ай, тебя можно не спрашивать, — на неё, пребывая в подозрительно хорошем настроении, Артём Николаевич рукой махнул. — Катюха у нас тоже обычно готова. Так, Ивницкая, а ты чего? Все виды хламидий запомнила?
— Кузнецов, сделай милость, отвались, как клещ, а, — Полина Васильевна, падая лбом на руки, простонала страдальчески. — И так тошно.
— Клещей мы ещё не проходили. Клещи у нас только через месяц в мае будут.
— Заткнись.
— Какие мы сегодня грозные буки. Не выспалась, что ль?
— Ты вот сейчас серьёзно⁈
— Да ладно, не кипишуй. Я пошутил, — Артём, гоготнув и примиряюще погладив её по спине, улыбнулся широко и заразительно, только вот усталость в этой улыбке и ещё глазах читалась дикая. — Я сегодня вообще не ложился.
— Как думаете, Яков Вениаминович, действительно, устроит опрос по прошлой теме дополнительно? — Катька, отставляя стакан кофе, спросила тоже устало и печально.
— Это ж Яша-няша, — Глеб, откидываясь на спинку стула и натягивая на глаза капюшон толстовки, ответил ёмко. — Он может.
Это да.
Яков Вениаминович, которого за глаза мы звали исключительно и говоряще Яшей-няшей, на подобную подлянку способен был. Мы его любили и ненавидели примерно в равных пропорциях. Оценки он ставил обычно высокие, но мучил за них долго, чморил едко.
И да, на прошлой паре, не ответив на один из вопросов, мы его раздраконили, а потому дополнительный опрос — раз вы, дебилы, ничего понять и запомнить не можете — нам обещан был.
Надеяться на его короткую память или снисхождение было глупо.
Однако, мы надеялись.
Зря.
— Калинина, — меня назвали и подняли второй, наобум, и его скрипучий голос в полной тишине, когда даже не дышалось, по кабинету прокатился. — Болезнь Вейля-Васильева — это у нас что?
— Лептоспироз, — ответила, радуясь легкому началу, я быстро.
Это мы проходили.
И даже немного учили.
— Так, хорошо. Назови тогда три группы по патогенности. И давай морфологию. Размеры, форма, споры, капсула есть или нет. Чем красить будем? Какая особенность есть, — чего от меня хочет Яша-няша перечислил быстро и отрывисто, добавил едко. — Давай, Калинина, удиви меня познаниями.
Удивлять его было особо нечем.
Если группы я худо-бедно вспомнила, то на окраске было всё печально. То, что красить по Граму или Романовскому-Гимзе особого смысла не было, я помнила. А вот чем и как лучше красить не вспоминалось.
Особенно фамилии.
— Ну, допустим, там будет импрегнация серебром, — Яков Вениаминович протянул с тяжёлым вздохом и одолжением, гаркнул следом так, что окна звякнули и бесполезную голову в плечи втянуть захотелось. — Авторов-то ты мне назовешь, Калинина? Или ещё часа два их рожать будешь? Так, Измайлов.
— Фута?
— Нет!
— Там Морозов, — меня осенило вдруг, и с места я вновь вскочила, затараторила быстро, чтобы успеть, пока багровым бешенством лицо Яши-Няши наливалось.
Плевать.
Его ор я бы пережила, не первый раз, а вот двойку — нет. Он же её бы точно влепил, я ведь не ответила про эту чёртову окраску!
А то, что я рассказала всё до неё, не считалось.
— А ещё Фонтано-Трибондо.
— Калинина, — Яков Вениаминович проговорил вкрадчиво, мягко, и по-настоящему страшно от этого вдруг стало, и в парту я вцепилась. — Я не понял, Калинина, ты когда Измайловой стала? Я кого спрашивал, а?
