— Что же, не смею лишать тебя столь замечательного общества.
Милон встал и, обхватив меня рукой за плечи, проводил до двери.
— Помнишь, я говорил о том, как неудачники находят друг друга?
— Да.
— Если захочешь выяснить, не замыслил ли и впрямь кто-нибудь государственный переворот, предоставь им возможность найти тебя. Они всегда ищут себе подобных. Только не делай этого слишком явно, а просто вскользь упомяни о том, что, мол, выгодные предложения насчет твоего будущего назначения шли тебе прямо в руки, однако эти честолюбивые планы разрушили могущественные завистливые враги. Впрочем, ты сам знаешь, как лучше сказать. Только пусть думают, что это они склоняют тебя к преступлению, а не наоборот. — Он на мгновение запнулся, затем добавил: — Попытайся закинуть удочку в присутствии Квинта Курия.
Я поблагодарил Милона и, простившись, покинул его дом. Как всегда после разговора с ним, у меня было ощущение, будто на меня снизошло некое озарение, благодаря которому оказалось, что терзающая меня неразрешимая задача яйца выеденного не стоит. Милон имел способность отметать все лишнее и проникать в суть вопроса. Его не тревожили бесполезные страхи, нравственные соображения и прочие не относящиеся к делу вещи, которые во множестве занимали мой ум. В своей целеустремленности в достижении власти он не уступал ни Клодию, ни Помпею, ни Цицерону, ни Цезарю, но был куда более приятным в общении, чем они, не исключая и Цезаря, который, чтобы добиться чьей-то поддержки, мог залезть в душу.
Почему мне самому не пришел на ум Квинт Курий? Среди ополчившихся на власть людей он был подозреваемым номер один — человеком, которому предъявлялись обвинения в половине предусмотренных законом преступлений и подозрения во всех остальных. Если в Риме действительно замышлялось нечто злостное, то без его участия не обошлось. Несколько лет назад цензоры исключили его из Сената за скандальное поведение. Будучи выходцем из древней знатной семьи, Квинт Курий считал, что богатство, высокое положение и общественное почтение ему были жалованы вместе с именем. Он и ему подобные никогда не могли постичь, каким образом «новые люди» типа Цицерона могут становиться консулами.
Направляясь к своему дому в Субуре, чтобы облачиться в свою лучшую тогу, я размышлял, как лучше подобраться к Квинту. Это было нетрудно. Общественную и политическую жизнь Рима определяла небольшая группа мужчин и женщин. Поскольку я бывал в гостях почти каждый вечер, мне потребовалось бы несколько дней, чтобы наладить необходимые связи. Между тем удобный случай подвернулся раньше, чем можно было ожидать.
Дом египетского посла находился за городской стеной, на холме Джаникулум. Подобное расположение жилища давало хозяину все преимущества загородной жизни, позволяя баловать гостей развлечениями, запрещенными в городе. Впрочем, сама политика Египта служила для римлян источником бесконечных развлечений. Огромная, богатая нация, живущая на великой реке, находилась под управлением одной македонской семьи, которая — как бы помягче выразиться — узаконила один весьма тонкий египетский обычай: правителю разрешалось вступать в брак с одной, а подчас даже не с одной близкой родственницей. По разнообразию имен данное семейство практически не отличалось от римского. Все мужчины нарекались Птолемеями или Александрами, а женщины Клеопатрами или Берениками. (Изредка встречались Селены, но, как правило, так величали третьих дочерей. К тому времени, как дело доходило до женитьбы на Селене, притязания такого претендента на трон уже становились весьма шаткими.) Один из Птолемеев свергнул своего старшего брата, тоже Птолемея, и женился на его жене Клеопатре, которая доводилась им обоим сестрой, а потом, решив начать все с чистого листа, он взял в жены ее дочь (свою племянницу), тоже Клеопатру.
Последний из законнорожденных детей рода Птолемеев, Птолемей Десятый, был римским клиентом. Он завоевал египетский трон благодаря тому, что ввел в Александрию войска. Женившись на своей старшей двоюродной сестре и одновременно мачехе по имени Береника, новоиспеченный правитель через двадцать дней убил ее. Почитавшие именно эту Беренику александрийцы, не долго думая, избавились от него таким же образом. В результате возникла нужда в очередном Птолемее — исключительно ради того, чтобы не нарушался естественный порядок вещей. Для этой цели нашли ублюдка по имени Филопатор Филадельф Неос Дионис, известного также под прозвищем Авлет (Флейтист), которое определяло область, в которой он был наиболее компетентен. Одновременно, следуя сложным династическим соображениям, постичь которые могли лишь египтяне, его брата нарекли царем Кипра. Едва Флейтист стал правителем, как несколько его кузенов начали претендовать на египетский трон. Поскольку все понимали, что законным царем Египта мог стать только тот, кого поддерживал Рим, все послы, равно как и Флейтист с кузенами, привозили в Рим крупные дары и устраивали нам роскошные развлечения. Для римлян их приезд служил источником обогащения и шикарных увеселений. Мне самому зачастую доводилось бывать у них в гостях, как и всем тем, кому прочили карьерный рост.
Вилла являла собой смешение нескольких архитектурных стилей с греческими скульптурами, римскими ландшафтами, египетскими колоннами с капителями в виде цветка лотоса или связки папируса, святилищами, посвященными римским богам и божественному Александру, Изиде и ордам египетских божеств с головами животных. Посреди великолепного рыбного пруда высился большой обелиск. В другом пруду водились крокодилы, а рядом высилась омерзительного вида статуя Собека, египетского бога с крокодильей головой. В городе ходили слухи, что египтяне кормили своих гигантских рептилий невостребованными трупами, приобретая их путем подкупа смотрителей общественных погребальных ям. Но подтверждений этих слухов я никогда не получал.
Египетским послом в то время был толстый старый прощелыга по имени Лисас, александриец. Будучи самым космополитичным городом мира, Александрия, в сущности, представляла собой самостоятельную нацию. Поэтому Лисас, типичный ее представитель, являл собой смесь грека, египтянина, нубийца, азиата и только Юпитеру известно кого еще. Подобное слияние наций производило на свет экзотически красивых женщин и самых безобразных в мире мужчин. Что же касается самой Александрии, то в великолепии с ней могли сравниться лишь редкие города, правда, лишь если глядеть на нее издалека.
Лисас приветствовал меня, как обычно, своей слащавой, масляной улыбкой.
— Мой друг, Деций Цецилий Метелл Младший! Твое появление осветило сей царственный дом! Весьма великодушно с твоей стороны оказать мне честь и принять мое скромное приглашение! Весьма великодушно…
Он мог бы еще долго продолжать монолог в том же ключе, останавливаясь лишь за тем, чтобы перевести дух, если бы я не прервал его:
— Для меня тоже большая честь посетить твой дом.
Запахи, которые сочились отовсюду, были под стать тому специфическому духу, который источал сам посол. В свойственной ему помпезной манере он проводил меня к гостям, которых было не менее трех десятков, и представил им. Поскольку основная цель посла заключалась в том, чтобы выражать римлянам свое глубочайшее расположение и необычайное почтение, он не ограничивался тем количеством приглашенных, которое диктовал римский обычай: гостей должно быть не более девяти — «не меньше, чем парок, и не больше, чем муз», как некогда изрек какой-то мудрец.
