подал записку с такой таинственной фамильярностью, точно она была от нашего общего друга и сообщника.
В записке было нацарапано очень нетвердым и неровным почерком:
«Милый друг. Прими сего подателя, яко меня лично. Он наш и может тебе все рассказать, а между прочим помоги деньгами и одежой. Наипаче бедствует брюками… Геннадий Автономов».
Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что посланный действительно брюками бедствовал очень сильно… Но, несмотря на опьянение, глаза его быстро и пытливо, очевидно по профессиональной привычке, изучали обстановку моей квартиры…
При удалении его произошел некоторый неприятный шум, и пришлось прибегнуть к помощи добрых соседей…
X
Года через два я опять встретил моих бывших спутников.
В жаркий летний день я переехал на пароме через Волгу, и пара лошадей потащила нас береговыми песками к въезду на гору. Солнце садилось, но было еще невыносимо жарко. Казалось, даже от сверкающей реки неслись целые волны зноя. Оводы тучей носились над лошадьми, колокольчик бился неровно, колеса шуршали в глубоком песке… Сверху, в полугоре, окруженный зеленью монастырь глядел на реку из-за реющего тумана и казался парящим в воздухе.
Вдруг ямщик остановил у самого подъема усталую тройку и побежал по берегу. В четверти версты от нас, на обрезе, усеянном галькой и камнями, грузно чернела, прямо на солнцепеке, группа людей.
– Происшествие какое-нибудь, – сказал мой товарищ. Я вышел из телеги и пошел туда же.
На пустом берегу, в который лениво плескалась река, оказалось мертвое тело. Подойдя ближе, я узнал в нем моего знакомого: маленький странник лежал в своей ряске, грудью на песке, с раскинутыми руками и неестественно повернутой головой. Он был смертельно бледен, черные косицы слиплись на лбу и на висках, а рот полуоткрылся. Мне невольно вспомнилось это лицо, оживленное детским восторгом от пения пташки на холмике. Сам он, со своим длинным, заострившимся носом и раскрытым ртом, удивительно напоминал теперь замученную и раздавленную птицу.
Автономов сидел над ним, покачиваясь, и в его взгляде виднелся испуг. Явственный винный запах стоял в воздухе…
Окинув взглядом подошедших людей и не узнав меня, он вдруг затормошил лежащее тело.
– Вставай, товарищ, пора в путь… Участь странника – вечное странствование.
Он говорил опять напыщенным тоном и нетвердо поднялся…
– Не хочешь?.. Смотри, Ваня, брошу! Уйду один…
Староста, с медалью на груди, спешно подошедший к группе, положил ему руку на плечо.
– Погоди уходить… Протокол надо составить… Что за люди…
Автономов с иронической покорностью снял свою мурмолку и отвесил поклон.
– Сделайте одолжение, ваше сельское превосходительство…
Сверху послышался удар колокола. В монастыре призывали к вечерней молитве. Удар прозвенел, всколыхнул жаркий воздух, пронесся поверх кудрявых верхушек дубов и осокорей, лепившихся по склонам, и, замирая уже, коснулся сонной реки. На мгновение звук опять окреп, ложась на воду, и, казалось, чуткое ухо ловит его полет к другому берегу, к синеющим и подернутым мглою лугам.
Все сняли шапки. Только Автономов повернул голову на звон и погрозил кверху кулаком.
– Слышишь, Ваня, – сказал он, – зовет тебя отец-настоятель… Благодетель твой… Теперь, чай, примет…
Удар за ударом, густо и часто, звеня и колыхаясь, падал сверху на реку торжественно и спокойно…
1889
В пустынных местах
(Из поездки по Ветлуге и Керженцу)
I. Ветлуга
1
…Часов в шесть утра пароход Зевеке причалил к своей пристани в Козьмодемьянске.
Три свистка последовали один за другим почти без промежутков; несколько человек сошли по трапу, и «Амазонка» красиво отошла от пристани. Оставив на реке широкий круг, она опять побежала вниз, унося спящих еще пассажиров. А я, с двумя молодыми людьми, спутниками предпринятого мною путешествия, остался на пристани.
Козьмодемьянская лесная ярмарка кончалась вяло. Звенья плотов тянулись вдоль берега, у песков и под горами. И всюду стояла необычная тишина.
Небольшой пароходик, полубуксирного типа, слегка покачивался на чалках у соседней пристани. Это и был ветлужский пароход «Любимчик»[1], на котором нам предстояло подняться кверху по Ветлуге, впадающей в Волгу в семи верстах выше Козьмодемьянска.
– Скоро отчалит? – спрашиваю я на пристани.
– Через полчаса, – отвечает матрос с торопливой и подозрительной определенностью.
– Часа через четыре, дай бог, – переводит этот ответ какой-то субъект, беспечно сидящий на барьере и сплевывающий в воду подсолнечные семечки.
– Па-а-судина! – прибавляет он с выражением глубочайшего презрения… – Где вас повезет, а то, – так и сами пассажиры лямкой потащут.
Посудина покачивается от легкой зыби, все еще не улегшейся после грузного американского парохода. Что-то в ней скрипит, визжит и как будто охает. Я вхожу по трапу и сразу стукаюсь лбом в железный бимс, чем возбуждаю веселье в кучке матросов. От нечего делать они сидят на тюках товаров, болтают ногами и внимательно следят за тем, как каждый вновь приходящий неизменно стукается головой о железо.
– Где тут берут билеты?
– Ступай на ту сторону. Видишь – стоит черненький мужчина в белом пинжаке – сам хозяин, Никандр Иваныч.
– Никандр Иваныч, скоро отвалите?
– Через часик… Непременно.
– Мне бы вот в город сходить, часика на полтора… Дело есть…
– На полтора?
Он задумчиво смотрит на меня и потом говорит:
– Успеете.
– Да ведь вы через час уйдете?
– Идите с богом.
– Сколько стоят билеты второго класса до Воскресенского?
Он прищуривается и водит пальцем по расписанию на стене маленькой каюты. Я вижу, что в таблице стоит цена 1 p. 30 к. На пристани – печатная такса 1 р. 50 к.
– Рупь двадцать, – говорит он мне неожиданно.
– Вы не ошиблись? Ведь тут написано рубль тридцать.
– Для вас уважение… По рублю двадцати с троих.
– Поторговались бы, – негромко и отворачиваясь от меня, говорит грызущий семечки пассажир, – еще скостил бы копеек хоть тридцать.
– Когда же окончательно мы уйдем?
– Да они и сами не знают… Вишь, пары еще не разведены… И не шуруют еще. Нагрудится народу более – станут пары разводить.
Над трубой «Любимчика» еще не вьется даже дымок. В машинном отделении пусто. Мы спокойно отправляемся в город, раскинувшийся довольно широко, неоживленный и тихий. Лавки открыты, покупателей не видно. Проходят или сидят на улицах и на берегу партии бурлаков. Кое-где происходит ряда: подрядчики нанимают народ гнать плоты книзу.
– Семен Лексеич, а Семен Лексеич, – говорит здоровенный
