Что было дальше? Интернациональный марксизм, «пролетарии всех стран», стал казаться ему верой слабых. Для побежденной, униженной, расчлененной Германии «мир без контрибуций» был издевательством — месть должна была совершиться, а победители должны были вернуть долг, тогда лишь можно было подумать и о дружбе с ними. Еще был двадцать третий год, когда восстал Гамбург, вся Германия готова была вспыхнуть, казалось, вот он, давно ожидаемый мировой пожар! Если только Советская Россия поддержит. И пройдет красная Конармия по берлинским мостовым… Но в Москве решили иначе. По большому счету он сам на месте русских поступил бы так же, предпочтя цели далекой и недостижимой близкую и реальную: укрепление осажденного лагеря Советской страны вместо помощи погибавшим на гамбургских баррикадах, невмешательство в германские дела в обмен на новейшие технологии и оборудование военных заводов, которое все равно должно было быть уничтожено по решению контрольной комиссии Антанты.
Но это было ему уроком. Он узнал, что своя шкура, свой интерес, своя страна — всегда дороже, даже для того, кто кричит о противоположном. Вот отчего он пришел в итоге именно к национал-социализму. Хотя различия между ним и большевизмом казались минимальны. Та же самая справедливость для своих, вот только у большевиков она оплачивалась сверхнапряжением собственных сил, а у нацистов — экспансией вовне. Все чужие считались врагами, но разве не сказано было и у коммунистов: «Кто не с нами, тот против нас»?
Вел ли он дела с коммунистами, своими и русскими, после? Да, было и такое — по взаимному интересу. Это не было ни шпионством, ни вербовкой. В то же время он добросовестно и с рвением исполнял свои обязанности перед своей партией. И с интересом следил за успехами русских. Ему было даже любопытно смотреть, как за спортивным состязанием, чей путь построения нового мирового порядка окажется успешнее? И перенять какие-то детали, показавшиеся интересными.
Считал ли он русских врагами, особенно когда стало ясно, что война на пороге, и когда она уже началась? Скорее, относился философски, как древние германцы, по божьему праву сильного: «Пусть все решит меч». Мировой порядок, при котором все живущие будут счастливы, с одним лишь отличием: у фюрера новый порядок должен быть оплачен кровью и рабством тех, кто ему не подчинился, в него не вошел. Так разве так и не должно быть? Какое мне дело до чужих? И разве фюрер, сейчас считая японцев союзниками, не размышлял о будущей бескомпромиссной борьбе с «желтой расой»?
Если взглянуть поближе, так даже вожди у нас похожи. Фюрер похож на Ильича, каким бы странным и даже кощунственным не показалось бы кому-то такое сравнение — такой же оратор, умеет зажигать и держать толпу и даже не холодным рассудком, а каким-то своим звериным чутьем ощущать текущую обстановку, выбирать момент броска, когда нужно прекратить подкрадывание к цели и нападать открыто. Но фюрер не умеет планомерно тянуть воз рутины, вникать в детали, вдумчиво расставлять на посты людей — это черта присуща Сталину и мне. Потому, кстати, такие, как я, незаменимы. При том что я не рвусь на самый верх — владея аппаратом, я и так держу в руках все рычаги. Ведь любой приказ сверху можно где-то притормозить, где-то ускорить, где-то ослабить, а где-то затянуть гайки — так, что все реально пойдет в нужную сторону, причем конкретно виновных нельзя будет найти.
Он не испытывал к русским ненависти, но и снисхождения тоже. Таков закон жизни — слабый должен уступить. Хотя уже тогда, в сорок первом, он считал, что русских нельзя недооценивать. Россия могла проиграть ограниченную войну, вроде Крымской и японской, что вело к печальным последствиям для правящего режима, но она никогда не проигрывала тотальных войн, просто потому, что никогда не признавала таких поражений! Но у фюрера началось головокружение от успехов, вся Европа лежала у его ног, даже непобедимая Франция, двадцать лет изображавшая из себя первую державу континента. «Я знаю, что делаю», — сказал тогда бывший ефрейтор. Это и будет ограниченная война, мы дойдем до линии Архангельск — Астрахань и принудим русских к миру. Зачем нам такой союзник, если мы сами можем взять все? Россия — это колосс на глиняных ногах, а вермахт непобедим!
И никто не заметил главного. Да, рейх был сильнее, там и тогда. Но за счет разгона и большей кинетической энергии русские имели совершенно неоцененный потенциал. И очень быстро учились — не успев дойти до крайнего деления, стрелка весов качнулась в другую сторону. И русские, научившись воевать, уже не успокоятся, пока не отомстят сполна, за сорок первый. И что будет теперь — страшно и представить.
И вот это письмо. Очень старый метод связи, еще из тех, двадцатых. Не было сложных шифров, все делалось предельно просто. Хотя старались писать с осторожностью, чтобы не скомпрометировать адресата. Не то что русские, весной провалившие свою «Красную Капеллу» исключительно потому, что в радиодепешах из Москвы, расшифрованных в гестапо, оказались подлинные имена и адреса агентов![2]
Король треф. И это не забыли. Двадцатые, голод, нищета — чтобы выжить, приходилось поступать как придется, по-разному. Пальцы пробежали по изнанке листа, исписанного лишь с одной стороны — точно, булавочный накол, еще один, и еще! Так, теперь выбрать все помеченные так слова, и прочесть, что получится.
Значит, группа военных задумала заговор, убийство фюрера? Генерал фон Тресков и его адъютант Шлабендорф во время посещения фюрером штаба группы армий «Центр» в Смоленске передадут на борт его самолета бомбу, замаскированную под бутылку с коньяком. Причем фельдмаршал Клюге, командующий группой «Центр», тоже в курсе, но пока не вмешивается, однако обещая самую активную поддержку после, когда покушение удастся. Срок — начало марта. Таков первоначальный план, есть вероятность, что он будет изменен — но фигуранты останутся теми же.[3]
Кто в Москве послал мне это — Берия, глава их гестапо и разведки? Или сам Сталин? Не задание — информация, на которую я не могу не отреагировать (что кому-то и нужно, но еще больше нужно мне, если хочу жить).
Может, не Москва, а англичане? Кто стоит за всем этим — кому это больше будет выгодно? Ну, если отбросить эмоции… Смерть фюрера имеет смысл только в контексте будущего сепаратного мира, который возможен лишь с устранением наиболее одиозных фигур. Фюрер в этом списке номер первый, но явно не он один. И если я про этот заговор не знаю, значит, очень вероятно, что я тоже там. Просто потому, что знаю слишком много.
И отправители это просчитали. Не могли иначе. Спасая себя, я сыграю на чей-то интерес. А есть ли у меня выбор?
Ведь те, кто посылал письмо, должны были предусмотреть, что оно по какой-то причине не дойдет. Или я не поверю, или не захочу действовать. Значит, эта же информация должна быть вброшена еще кому-то, по другим каналам. И если я никак не отреагирую, то могу оказаться перед фюрером в числе заговорщиков.
