— Не надо, чтобы она привыкала к кому-нибудь. В том числе и к вам, — впрямую ответил князь.
— Ей, наверное, одиноко?
— Видимо, да. Особенно после смерти матери, — хмуро кивнул отец. — А у меня не хватает времени. Времени и, наверное, нежности. — Снова взял гостью за руку, сжал. — Я, Анна, также нуждаюсь в нежности. Помните это. И, если это возможно, ваш телефон…
Пролетка с воровками лихо бежала вдоль серой, мрачной Невы, на противоположной стороне которой острым шпилем вонзалась в черное, низкое небо Петропавловка.
За ними неслась повозка с Улюкаем и Артуром.
Сонька прижимала дочку к себе, заглядывала ей в глаза с интересом и тревогой. Михелина была возбуждена, ее слегка колотил нервный озноб.
— Мамочка, он ненормальный.
— Он что-нибудь себе позволил?
— Пугал. Вдруг принимался рыдать, хватал за руки, жаловался, что одинокий, никому не нужный.
— Я его убью, если он попробует что-то сделать с тобой, — вполне серьезно сказала воровка.
Дочка отмахнулась.
— Что он может сделать? Старый, больной, психованный!
— Ты его ничем не насторожила?
— Мы обе насторожили, мамуль. Он заподозрил, что мы аферистки. От ужаса я чуть не брякнулась в обморок.
— Брал на понт.
— Я тоже так решила.
— Камни показывал?
— Показывал.
— Так сразу, при первой же встрече? — недоверчиво посмотрела на дочь мать. — Ну и что он вытащил на свет божий?
— Я в жизни таких не видела. Полный лоток.
— Это не то, — повела головой воровка. — Бриллиант, о котором речь, в лотке лежать не может. Он наверняка хранит его отдельно.
— Его тоже обещал показать, — сказала Михелина.
— Что-то слишком быстро решил он взять тебя в оборот, дочка, — с сомнением качнула головой мать.
— Не совсем так. Сказал, сначала я должна привыкнуть к нему, полюбить, а уж потом…
Сонька хмыкнула.
— Такую образину полюбить?!
Девушка засмеялась.
— Зато обещал открыть тайну!
— Определенно псих.
Михелина вдруг замолчала, серьезно сообщила:
— По-моему, ему хочется поделиться с кем-нибудь тайной. Но не знает с кем. Он сам боится этого камня.
— А ты не боишься?
— Пока не знаю. Наверно, не очень. — Дочка задумалась, пожала плечами. — Вообще в его доме есть что-то жутковатое. Много комнат, много лестниц, много закутков. И почти нет людей.
Сонька с тревогой посмотрела на дочку.
— Послушай, Миха… Я вдруг подумала. Может, ну его, этот камень?
— Мам, ты чего? Это поначалу я испугалась, а потом привыкла! Все будет в ажуре! — чмокнула ее в щеку та и вдруг вспомнила, даже вскрикнула: — Чуть не забыла! У него же дочка. Странная какая-то. Как привидение. Тихо появилась, тихо ушла.
— Дочка? — насторожилась воровка. — У князя есть дочка?
— Есть, маленькая!.. Лет двенадцати!
— Ты с ней познакомилась?
— Не успела!.. Она хотела показать свои рисунки, но князь не разрешил. Девочка боится его.
— Но тебя-то она не испугалась?!
— Наоборот!.. Ждет в гости.
Сонька с усмешкой кивнула.
— Это хорошо. Надеюсь, ты не оставила князю наш телефон?
Дочка растерялась, виновато произнесла:
— Мам, я полная дура. Я оставила.
— С ума сошла?
— Наверное… Он очень просил.
Мать огорченно повела головой.
— Действительно дура… — Подумала, отмахнулась. — Ладно, будем выкручиваться. — Повернулась к Михе. — Дочку князя как зовут?
— Анастасия. Мне она понравилась.
— Это хорошо. Надо, чтобы со временем я тоже с ней познакомилась.
Табба сидела в роскошном кресле в кабинете директора театра, спокойно и едва ли не высокомерно наблюдала, как директор, господин Филимонов, невысокий плотный мужчина с вислыми, как у породистой собаки, щеками, что-то сосредоточенно и озабоченно искал среди бумаг на столе. До слуха доносились звуки духового оркестра.
Директор чертыхнулся, резко позвонил в колокольчик, прокричал в приоткрывшуюся дверь:
— Ну и где этот чертов Изюмов?.. Почему я должен ждать какого-то артиста, словно последний клерк?
В тот же момент из приемной вышел бледный и оцепеневший Изюмов, прошел на середину кабинета, остановился, прижав руки к бокам.
— Слушаю вас, Гаврила Емельянович.
Тот круглыми немигающими глазами уставился на него, неожиданно выкрикнул:
— Все, вы уволены!.. Терпение мое лопнуло! Сегодня же, немедленно! Все!..
Артиста качнуло, но он устоял, едва слышно поинтересовался:
— Позвольте спросить — по какой причине?
— По причине неуважения к профессии артиста!
— В чем оно заключалось?
— В хамстве, пьянстве и неумении вести себя в присутственных местах!
— Вы имеете в виду?..
— Да, я имею в виду ваше недостойное отношение к коллеге — приме нашего театра госпоже Бессмертной.
Табба перевела волоокий взгляд с директора на Изюмова, насмешливо прищурила глаза.
Лицо артиста вдруг вспыхнуло, он подобрался, вскинул подбородок с вызовом произнес:
— Мое отношение к мадемуазель Бессмертной, Гаврила Емельянович, никак не касается театра. Это сугубо личное дело!
Директор побагровел, подошел почти вплотную к Изюмову, брызгая от возмущения слюной, завопил:
— Нет, почтенный-с, это не сугубо личное дело! Вы служите в императорском театре и извольте соблюдать все нравственные нормы, которые предписаны подобному заведению!.. Сугубо же личные дела вы вправе исполнять в любом ином месте — за пределами данного учреждения-с. При условии, что вами не заинтересуется полиция… — Он вернулся к столу, брезгливо махнул пухлой ручкой. — Все, уходите и пишите соответствующее прошение!.. Я вас не задерживаю!
— Я желал бы сказать несколько слов мадемуазель Бессмертной, — тихо произнес Изюмов.
— Никаких слов!.. В этом кабинете слова произносятся только с ведома его хозяина, то есть меня!.. Удачи в иной жизни и на ином поприще!
Изюмов мгновение помедлил, развернулся на каблуках и, прямой как палец, покинул кабинет.
Директор поплотнее прикрыл дверь, подошел к Таббе, поцеловал ей руку.
— Я исполнил все, как вы желали, дорогая.
