тревоги покачивание из стороны в сторону, – София шепнула:
– Джалао, джанада не нужны вам. Это вы нужны им!
Девушка распрямилась, застыв на месте в напряженной позе.
– Но что тогда будут кушать джанада? – спросила она, наставив вперед уши.
– А вам-то что до того? Пусть едят пийанот! – воскликнула вознегодовавшая София. – Ракхат кишит животными, годящимися в пищу плотоядным существам.
Наклонившись вперед, она заговорила самым уверенным и настоятельным тоном, радуясь тому, что наконец обрела слушателя, способного понять, что руна нет нужды соединяться в своей покорности:
– Вы не мясо. У вас есть право восстать и сказать – все, и никогда больше! Пусть у них когти и обычай на их стороне. Вас больше и… – Она хотела сказать, на их стороне справедливость, однако в руанже не было такого слова, как и честность или равенство.
– На вашей стороне сила, – наконец произнесла София, – если вы решите воспользоваться ею. Сипаж, Джалао, вы можете освободиться от них.
Несмотря на молодость и видовую принадлежность, Джалао ВаКашан явно не только могла принять такое решение, но и хотела прийти к нему своим умом. И поэтому, когда заговорила, ограничилась немногими словами:
– Кто-то обдумает твои слова.
Это был вежливый отказ. Эмилио Сандос всегда трактовал формулу «кто-то обдумает твои слова» как «когда рак свистнет и рыба запоет».
София вздохнула и сдалась. «Но я попыталась, – решила она. – Впрочем, кто знает? Может быть, семя уже посеяно».
Гостьи-ВаКашани отбыли восвояси на следующее утро, и жизнь в Труча Сай вернулась к прежнему распорядку – к уходу за младенцами, сбору пищи, приготовлению ее и еде… вечной еде. Жизнь спокойная, далеко не вызывающая, и София благословляла каждый лишенный событий день, сопротивляясь спазмам, время от время посещавшим и покидавшим ее. Низкие и приходившие изнутри ее тела, они не были достаточно сильными для беспокойства, думала она, заставляя себя успокоиться и приказывая матке утихомириться.
Руна, удивлявшиеся на свете столь немногому, тем не менее находили беременность Софии удивительной благодаря продолжительности и тому влиянию, которое оказывал на нее этот процесс. Лопающиеся стручки датинсы стали упоминаться слишком часто, и примерно за четыре недели до расчетной даты родов София, спина которой постоянно болела, и вообще ей было не по себе в этой липкой жаре, постаралась донести до всех и каждого в радиусе трех километров, что не желает более слышать ни единого слова о том, что кто-то или что-то лопнуло, заранее всех вас благодарю. Но едва эти слова сошли с ее уст, как нагрянула жуткая гроза с ужасающим ветром, сгибавшим деревья едва ли не пополам.
Дождь хлестал с такой силой, что в самый разгар грозы София уже подумала, что ребенка придется назвать Ноем, ибо более мокрой она не смогла бы стать, даже оказавшись посреди океана. Воды, должно быть, отошли во время грозы; ибо схватки начались по-настоящему через несколько часов после нее и без всякого предупреждения.
– Слишком рано! – крикнула она Канчаю, Тинбару, Сичу-Лану и всем прочим собравшимся рядом, когда она присела на корточки, ожидая, что схватка пройдет.
– Должно быть, – попытался успокоить ее Канчай, помогший ей устоять, когда накатила вторая волна. Однако у младенцев своя повестка дня и своя логика, и ее личный младенец уже вышел в путь, готовый к тому или нет.
Софии в жизни пришлось перенести много всякого-разного, и поэтому она никогда не покорялась боли целиком, но все-таки при своем небольшом росте она еще не до конца оправилась от почти смертельного ранения, полученного всего два месяца назад. Сначала она много ходила, так как ей становилось лучше, однако к следующему восходу ощутила, что очень и очень устала, и даже перестала думать о младенце. Она хотела просто пережить этот эпизод в своей жизни, закончить его.
У всех присутствовавших отцов, естественно, имелись надежные советы, мнения, наблюдения и комментарии. И уже скоро она обнаружила, что огрызается на них, требует, чтобы они заткнулись и оставили ее в покое. Будучи руна, они никак не могли сделать ни то ни другое… В конце концов, они просто не видели причин молчать или оставлять ее в одиночестве. Посему разговоры продолжились, и их длинные прекрасные деловые пальцы под общий разговор продолжали сплетать новые ветровые ширмы и полотнища крыш, поврежденных во время грозы.
К полудню, уже в изнеможении, она прекратила всякую борьбу с окружающими и умолкла. Когда Канчай понес ее к крохотному водопаду, расположенному рядом с лагерем, София возражать не стала, но уселась рядом с ним под струю, благодатной прохладой осенявшую ее плечи, и за легким ропотом водопада исчезали голоса болтающих руна. К собственному удивлению, она расслабилась, и это помогло ей родить.
– Сипаж, Фиа, – произнес Канчай спустя какое-то время, не отводя от нее глаз кота породы голубой шартрез[18], – пощупай здесь. – Он опустил ее пальцы на родившуюся головку и улыбнулся, пока она ощупывала влажные и кудрявые волосики младенца. Последовали три сокрушительных схватки, и когда младенец вышел целиком, память недавнего кошмара затопила ее.
– Сипаж, Канчай! – выкрикнула София, даже не узнав, кто родился у нее, сын или дочь. – С глазками все в порядке? Они не кровоточат?
– Они маленькие, – честно признал Канчай. – Но нормальные для твоей родни, – добавил он ее успокоения ради.
– И их два, – сообщил его кузен Тинбар, полагая, что количество глаз у ребенка одноглазой Софии могло смутить ее.
– И они голубые! – добавил их друг Сичу-Лан, испытывая облегчение, так как странные карие глаза Фии всегда непонятным образом смущали его.
Наступило молчание, она ощутила, что ножки младенца выскользнули из ее тела. И София даже успела подумать, что он родился мертвым. Нет, решила она. Все дело в посторонних шумах – разговорах и водопаде. И тут она наконец услышала возмущенный голосок младенца, попавшего под заставившую его дышать холодную воду, ставшую таким утешением для его матери в конце удушающе жаркого бесконечного дня.
Канчай принес листьев, чтобы обтереть новорожденного, а Сичу-Лан со смехом указал на его гениталии, оказавшиеся наружными.
– Посмотри, – воскликнул он, – кто-то думает, что этот младенец торопится стать отцом!
Значит, сын, поняла она и шепнула:
– У нас родился мальчишка, Джимми!
И расплакалась – не от горя или ужаса, но от облегчения и благодарности, – когда сильные руки подняли ее из прохладной воды, и жаркий ветерок тут же высушил ее и ребенка. Заново ощутив своей кожей прикосновение человеческого тела, она вздрогнула и уснула. А потом ощутила, как губки ребенка сомкнулись вокруг ее соска: прикосновение ласковое, почти ленивое, напомнившее о Джимми, столь же прекрасное в себе, но слабое. Тут что-то не
