и одержанной победы правительство отвечало оппозиционным партиям знаменитой формулой: «Сначала успокоение, потом реформы». Сейчас оппозиция сама поторопилась заявить: «Сначала победа над австро-германцами, потом реформы». На время войны она подписала собственное политическое отречение.
Конечно, она поступила так в тщетной надежде на то, что правительство оценит благородство такого отречения, примирится с оппозиционными партиями и назначит представителей последних на ответственные государственные посты с целью мобилизации сил и ресурсов под лозунгом «Все для войны! Все для победы!» Иными словами, она верила, что власть сама обеспечит объединение общества, которое в Германии называли Burgfrieden, а во Франции – union sacree.
Гучков, лидер октябристов, партии в лучшем случае полуоппозиционной (во времена Столыпина кадеты иронически называли ее «партией последнего декрета правительства»), заявлял: «Все партийные разногласия должны исчезнуть. Работа Думы должна осуществляться совместными усилиями всех политических групп. Более того, необходимо добиться объединения выборной власти с правительством, глава которого будет пользоваться доверием как народных масс, так и органов представительной власти».
Прогрессисты и кадеты согласились свернуть свои знамена. Они думали, что после войны влияние различных партий будет прямо пропорциональным их возможностям и вкладу в организацию национальной обороны. «Хозяином страны станет тот, кто умеет работать». Казалось, что у партии кадетов, в которую входило большое количество высокообразованных людей – профессоров, писателей, юристов, врачей, инженеров, лидеров земств и органов городского самоуправления, – есть все шансы проникнуть в государственный аппарат и доказать свою ценность и незаменимость. Именно это определяло ее тактику «окружения» власти, целью которой было постепенное превращение последней в заложники умеренной демократии.
Однако царское правительство видело этот план насквозь и исходило из принципа: «Дай черту палец, он всю руку откусит». Один из министров (Маклаков) заявлял: «Вы будете притворяться, что занимаетесь поставкой сапог для солдат, а сами станете делать революцию». Поэтому правительственные круги могли протянуть руку так называемым «гражданским» организациям (Союзу земств и городов и военно-промышленным комитетам) только под давлением тяжелых провалов на фронте. Едва опасность оставалась позади, как правительство тут же отдергивало эту руку.
Так дело и шло, пока провалы не стали катастрофическими.
Настроение народа менялось быстро. В начале войны, несмотря на ограниченность масс и их ропот, раздававшийся лишь время от времени, «суперструктуру» общества охватил дух всеобщего энтузиазма. Но полная неспособность тупого правительства использовать этот дух для организации национальной обороны превратила энтузиазм в ненависть к существующему режиму.
Член группы националистов Шульгин рассказывает об одном заместителе министра, который описывал свою поездку на юг:
«Понимаете, Киев – довольно реакционный город... Но меня останавливали там благонамеренные люди и спрашивали: «Когда вы их прогоните?» Они имели в виду правительство. А после убийства Распутина стало еще хуже. Раньше всю вину валили на него... Но теперь они поняли, что дело не в Распутине. Его убили, но ничего не изменилось. А теперь все стрелы летят прямо в цель, не отклоняясь в сторону Распутина» .
Московская тайная полиция докладывала о впечатлениях Милюкова от старой столицы: «Я никогда бы не поверил, если бы не слышал собственными ушами, что Москва способна говорить таким языком. Я знаю Москву много десятилетий; если бы двадцать лет назад мне сказали, что в чувствах москвичей может произойти такая катастрофическая перемена, я бы назвал это глупой шуткой. Самые инертные, самые непросвещенные люди говорят как революционеры».
На Съезде земств делегаты Иваненков, Макаров и Бесчинский подтвердили, что схожие перемены произошли даже в таких традиционно монархических регионах, как казачьи станицы. В отчете Московского департамента тайной полиции от 19 февраля 1916 г. говорится о росте «до ужасающей степени» «общего глубокого недовольства личностью Его Величества, правящего императора». Департамент «с глубоким прискорбием констатирует», что «если бы пришлось реагировать на все случаи дерзкого и открытого lese-majeste [оскорбления величества (фр.). – Примеч. пер.], количество дел, заведенных по статье 103, стало бы беспрецедентным». Такой же доклад поступил от петроградской тайной полиции: «Антиправительственные настроения охватили буквально все слои общества, в том числе и те, которые раньше никогда не выражали недовольства, – например, некоторые круги офицеров императорской гвардии».
Тактика Думы была двоякой: с одной стороны, она диктовалась фрондой правящего класса, с другой – боязнью революционных настроений среди низших классов.
В Государственную думу входила вся политическая верхушка обеспеченной и привилегированной России, соответствовавшая необходимому для избрания имущественному цензу, поэтому каждое ухудшение ситуации неизменно приводило к политической консолидации разных фракций. В результате в «прогрессивный блок» вошли почти все, от левых до правых: кадеты, прогрессисты, «земские октябристы», правое крыло Союза 17 октября, «правый центр» и даже наиболее либеральные из националистов, правее которых находились только махровые черносотенцы.
Октябрист Родзянко описывает политическое значение блока. «Партия народной свободы [кадеты. – Примеч. авт.] в период предвыборной кампании подвергалась преследованиям, а потому была склонна объединиться с крайне левыми. Опасность проникновения революционных настроений в сердце Думы нарастала не по дням, а по часам. Это угрожало самому существованию Думы и могло привести к революционным беспорядкам в стране». Чтобы избежать этого, «нужно было заключить с влиятельной кадетской партией соглашение и предупредить ее союз с социалистическими партиями» и одновременно привлечь на свою сторону возможно большее количество членов воинствующего крайне правого крыла, которое было готово взорвать Думу изнутри, провоцируя ее и поддерживая каждое антидумское «слово и дело» правительства. Родзянко считает заслугой «прогрессивного блока» то, что он «сорвал уже готовое [? – Примеч. авт.] соглашение между партией народной свободы и социалистическими и революционными кругами»1.
Националист Шульгин, который был не в силах защищать правительство, видел единственный выход в следующем:
«Мы признаем растущее недовольство справедливым, но должны придать его проявлению самую мягкую, самую приемлемую форму... Иными словами, нужно заменить недовольство масс, которое может легко перерасти в революцию, недовольством Думы... Именно для этого и был создан «прогрессивный блок». Этим шагом мы вынудили кадетов перейти к программе-минимум... Если можно так выразиться, мы освободили кадетов от революционной идеологии и свели дело к мелочам... Мне казалось, что мы представляем собой цепь солдат, взявшихся за руки... Конечно, нас толкали сзади и заставляли двигаться вперед. Но мы сопротивлялись. Мы смыкали ряды и не позволяли толпе прорваться... Так мы продолжали сопротивление, но нас толкали в спину уже полтора года... Бог свидетель, если бы мы не создали эту цепь, возможно, толпа прорвалась бы давным-давно»2.
«Мы призывали правительство прислушаться к требованиям общества не ради революции, – заявлял Гучков, – а чтобы усилить власть для защиты отчизны от революции и анархии».
Однако многие кадеты резко осуждали участие в этой «цепи». Согласно донесениям полиции, левое крыло партии «не одобряло блок с самого начала. Это
