приведет такое чтение?
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
………………………………………………………….
Ты пьешь волшебный яд желаний…
Речь о любовных романах. Но только ли о них? Вместе с угрозой гибели отметим «ослепительную надежду», «блаженство темное», «волшебный яд». После знакомства с библиотекой Онегина героиня поставлена в тупик: кто он?
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес.
О чем-то подобном Татьяна подозревала еще в момент написания письма: «Кто ты, мой ангел ли хранитель? / Или коварный искуситель…» Онегин и сам не знает. Но вот слова: «лукаво улыбнулся»; «опаснейший чудак»; «блаженство темное»; «волшебный яд» — уже предупреждают читателя: не пей.
«Чудак, попав на пир огромный, / уж был сердит…» Существует множество объяснений причины гнева Онегина. Но если ты затворник, «мудрец пустынный», «анахорет» — «Онегин жил анахоретом» — то объяснение уже дано — это «пир» сам по себе, многолюдство. А вот слово «сердитый» требует внимания. Оно снова зацепит нас в стихотворении «Гусар» 1833 года:
Скребницей чистил он коня,
А сам ворчал, сердясь не в меру:
«Занес же вражий дух меня
На распроклятую квартеру…»
Вроде бы, как Онегина, «на пир огромный». Гусар квартировал под Киевом, его «чернобривая» хозяйка оказалась ведьмой, он проследил за ней до шабаша на Лысой горе, где собирались черти. Что показывает и гостей Лариных в перевернутом свете, как во сне Татьяны. Вот нечисть:
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой…
……………………………………………………….
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет…
Мельница — средневековый символ дьявола — перемалывает человеческие души. Череп похож на рисунок головы Вольтера, которой увенчано перо, как пики головами аристократов в дни французской революции.
А вот гости:
С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая…
…………………………………………………….
Уездный франтик Петушков,
Мой брат двоюродный Буянов…
…………………………………………………….
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут.
Оба списка можно соединить. Или наложить друг на друга. Загнем уголок возле слова «сплетник» и обрадуемся сочетанию «старый плут» — еще один намек на обман, который несет некий Старик.
Гусар в одноименном стихотворении спасается, прыгнув на коня, который оборачивается «старой скамьей» — обман, вещь не та, за которую себя выдает. От «коня» прямой путь к Вороному из боярских конюшен, которого повадился по ночам объезжать черт:
Конь не тих, весь в мыле, жаром пышет,
С морды каплет кровавая пена.
Вроде бы лошади всем были довольны в чистых боярских стойлах. Но их повадился мутить Домовой, и они взбесились. Прямой намек на мятежников, сделанный по еще теплым следам, в 1827 году.
Другая нить тянется к коню из «Песни о вещем Олеге», в черепе которого таится «гробовая змея». Змея на памятнике Петру Великому — измена. Измена кусает князя, кусает и императора в роковой день 14 декабря. Провоцируют измену, по Пушкину, те, кто пляшет на Лысой горе, или сидит за столом в заснеженной избушке из сна Татьяны.
Как видим, эти размышления касаются не внешнего сюжета романа в стихах, а его мистической подкладки. Упоминание «пустыни» в «Евгении Онегине» поведет к «Пророку», с его идеей орденского посвящения: «Как труп в пустыне я лежал, / И Бога глас ко мне воззвал…» Оттуда к словам клятвы: «Грудь моя рассечена, сердце вынуто». А также к стихам «Свободы сеятель пустынный, / Я вышел рано, до звезды». Причем звезда понимается как «звезда надежды», о которой так много писали русские романтики, отдавая дань масонской традиции[95]. «И вновь в небесной вышине / Звезда надежды засияла», — обращался Рылеев к Бестужеву.
Однако это не единственные ассоциации. «Отцы-пустынники и жены непорочны» 1836 года поворачивают читателя к совсем иным пустыням, где поют монахи:
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Итак, образ «старого чудака», подшитый с изнанки образом «чудака печального и опасного», говорит о прежних прегрешениях, которые поэт хотел бы ясно увидеть. Эти прегрешения раскрываются через идею «соседа», столь заметно выпяченные в «Евгении Онегине».
«Любезный мой сосед»
На Онегина надуваются расчетливые соседи: «Он фармазон, он пьет одно / Стаканом красное вино…» На именинах в мазурке скачет Буянов, позаимствованный у дяди поэта Василия Львовича Пушкина из «Опасного соседа». Его введение указывает на условные границы текста[96]. По характеру типичный гоголевский Ноздрев — «человек исторический». В дядиной поэме Буянов является к герою, увлекает его в бордель и устраивает там драку. Фамилия говорящая — от слова «буйство».
Промотавшийся герой Василия Львовича склонен устраивать дебоши. Как те самые обедневшие «бесконечными раздроблениями» дворяне, которых при следующем «замешательстве» будет еще больше, чем 14 декабря. А потому сосед действительно «опасен», но не в дядином, а в пушкинском смысле слова.
Имелся другой человек, которого поэт именовал «соседом» и от которого отказывался принять «кубок», подозревая в нем отраву. Вспомним «волшебный яд», который Татьяна пила в «ослепительной надежде». Поговорим о неискреннем друге молодых лет Пушкина, а позднее — его ожесточенном сопернике — Павле Александровиче Катенине. Он писал поэзию и публицистику, поддерживал Александра Сергеевича Грибоедова и Вильгельма Карловича Кюхельбекера против Карамзина. Масон, член Союза благоденствия, Катенин старался, как братья Тургеневы или Петр Яковлевич Чаадаев, руководить развитием юного Пушкина в нужном ему русле. В 1822 году Александр I выслал его из столицы, что напоминало ласковое, но непременное указание на дверь помощнику секретаря Государственного совета Николаю Тургеневу: «Брат мой, покиньте Россию». Только Катенин был рангом пониже, а потому с ним меньше церемонились — запрет на въезд в Петербург.
Сначала Пушкин считал его товарищем по несчастью — ссылка. Положительно поминал в первой главе «Евгения Онегина», писал дружеские письма, призывая как бы заново основать критику в России — «забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление». Имелось в виду либеральное, революционное.
Но было и еще кое-что: Катенин оказался сопричастен сплетне о порке Пушкина в Петропавловской крепости — «тяжелый сплетник, старый плут»
