с усталостью. Они раскачиваются из стороны в сторону, мигают — пример перед глазами, — однако держатся стойко. Окончательно выбившись из сил, они дремлют несколько секунд, а когда просыпаются, им кажется, что они проспали несколько часов. Они спят стоя, едят стоя и мочатся стоя. Как лошади.
— Ах-ах-ах, бедняжка. Не будь ты столь упрямым, тебе не пришлось бы так солоно.
Солдат снова уселся на свое место за столом. Он достал тетрадь, раскрыл ее. Однако, не прочтя и страницы, отложил в сторону, устремив неподвижный взгляд в пустоту.
— Он работал в артели сезонников? — спросил солдат таким робким голосом, что и сам с трудом его узнал.
Жандарм, который все еще наводил лоск, ухитрялся тем не менее наблюдать за происходящим вокруг него. Он расслышал тихий вопрос солдата и ответил, что крестьянин этот прежде трудился на разработках пробкового дуба, впрочем, не известно, не занимался ли он там еще и менее невинными делами.
— Ты догадываешься, что я имею в виду? Не так ли, товарищ?
Узник молчал, молчал и молодой солдат, держа перед собой раскрытую тетрадь. Он казался безмерно удивленным. Другими делами? Но какими? Неужели подстрекательством?
— Пока ничего определенного нельзя сказать, он не изволит с нами разговаривать, — продолжал полицейский рассеянно, ибо в данную минуту его больше всего на свете интересовали собственные ногти и онемевшая рука, на которой были надеты наручники. Он ощупывал ее, разминал, пока его внезапно не осенила остроумная мысль. — Послушай, старина, — он расхохотался, — ты долго имел дело с деревьями и, верно, сам одеревенел? Чего ж лучше, мой милый, теперь тебя ничем не прошибешь…
Однако, не договорив, он принял серьезный вид, почти сожалея о вырвавшейся у него фразе.
— Да, — продолжал он, как бы желая исправить допущенный промах, — этот деревянный товарищ не любит болтать. Что ж, наберемся терпения. Каждому свое, так кажется?
Жандарм раздумал ложиться и стал расхаживать по комнате. В одной рубашке, без пиджака, с кобурой у пояса, он находился в непрестанном движении, стараясь не поддаваться сну и все время разговаривая то с пленником, то с солдатом, то с собой. Вот он закурил. Протянул солдату пачку сигарет:
— Берите.
— Спасибо, не курю.
— И правильно делаете. Этот тип должен был бы последовать вашему примеру.
— Почему? Разве он много курит? — Молодой солдат окинул крестьянина задумчивым взглядом.
— Не знаю, много ли, но от дыма, который он напускает, у меня голова идет крутом.
— Однако курильщиков никогда не беспокоит чужой дым, — снова заговорил солдат, опустив глаза. — По крайней мере так утверждают. — Ему было не по себе, вероятно, оттого, что он говорил об арестованном так, словно его не было в комнате.
Полицейский вдруг почувствовал страшную усталость. Пропели первые петухи, значит, день и ночь уже повстречались за холодной линией горизонта и наступило особенно тяжелое время для тех, кто вынужден не спать. Стража и заключенные, пусть даже содержащиеся в камерах, где никогда не гаснет электрический свет, всегда чувствуют этот момент, и для столичного гостя он тоже не остался незамеченным. Потому он и решил не садиться на раскладушку, как ему хотелось, а старался преодолеть сонливость, рассказывая молодому солдату разные истории.
Для начала он поведал о том, как угощал крестьянина сигаретами (если на тебе наручники не так-то просто свернуть самокрутку), пока они двое суток ехали чуть ли не через всю страну, он и его пленник, словно тень следующий всюду за ним.
— Можете себе представить, мы едем от самой Феррейры.
— Значит, он из Феррейры! — воскликнул солдат, снова взглянув на заключенного.
— Хуже, он из Алгарвы. Но когда мы окажемся в Лиссабоне, он нам подробно объяснит, почему в день восстания он оказался в Феррейре и что там делал. Разъяснишь или не разъяснишь, любезный?
Не успел он договорить, в комнату, недовольно покачивая головой, ввалился толстяк, огорченный только что услышанной новостью.
— Нет, вы только подумайте: они собираются объединить эту братию с обычными арестантами!
— Отлично, — заметил полицейский. — Дело кончится тем, что из тюрьмы выйдет больше политических, чем туда засадили.
Толстяк плюхнулся на кровать.
— Вероятно, у них не хватает свободного помещения… Но нас это не касается. Как только мы получим по телефону приказ, мы не мешкая уберемся отсюда.
— А этот голубчик?
— Этот голубчик? — повторил толстый агент, растянувшись на постели и уставившись в потолок. — Он наш, и мы захватим его с собой. Так что готовьтесь. Я больше не собираюсь сидеть за рулем.
Он так и завалился на раскладушку — в меховой куртке и сапогах и даже не снял с головы берета.
— Вечно одно и то же, — пожаловался жандарм из Лиссабона, продолжая шагать из угла в угол. Он приблизился к арестованному, фамильярно похлопал его по плечу: — Сама судьба связала нас друг с другом. Ты ездишь со мной, мочишься со мной, куришь мои сигареты… Чего ж тебе еще надо, старина?
Вот тут-то и появилась Флорипес. Выйдя из кабинета Леандро, она вдруг увидела прикованного к потолочной балке крестьянина; он пошатывался, будто окутанный густым туманом, щеки его покрывала многодневная щетина, опухшие от бессонницы глаза походили на узкие щелки. Девушка остолбенела. Этого человека несколько минут назад она видела на одной из фотографий. Казалось, рукой, воздетой кверху, он посылал кому-то далекому, невидимому отсюда условленный знак.
XI
А Серкал Ново?
Серкал Ново существует по-прежнему, охраняемый высокой стеной и вооруженными часовыми. И по-прежнему собаки и нищие роются в отбросах у дверей казармы в поисках пищи; прачки стирают грязное белье истосковавшихся по штатской жизни солдат; и разговорам о несчастной доле военнослужащих, разумеется, нет конца, достаточно вспомнить капрала Три-Шестнадцать, уроженца Алваро.
Кое-кого из новобранцев можно встретить в казарме, в гарнизонной лавке или просто разгуливающими по двору, но большинство из них проводят время на полигоне в ожидании приказа.
И вот раздается приказ:
— Батарея номер такой-то… Огонь!
«…по белому мулу», — мысленно добавляют рекруты.
Как объяснил Три-Шестнадцать, «По белому мулу — огонь» — всего-навсего поговорка, белый мул — никоим образом не мишень, не предмет, служащий целью для наводчиков орудий; зона обстрела, включающая самые отдаленные пустыри на стрельбище, нанесена на учебную карту пунктирами. Пройдет какой-то срок, и пулеметная очередь изрешетит все вокруг — на столько-то градусов восточнее мельницы, на столько-то метров правее ручья, к примеру; места эти, конечно, не увидишь отсюда невооруженным глазом, но оттого они не перестают реально существовать, ведь они отмечены на карте.
А карта, да будет вам известно, никогда не обманывает. Это все равно что распростертый на бумаге лик матушки Земли. Топографические
