и он создал
Музыкальный лейбл
чтобы приблизить конец света. Негативная информация приближает конец света, black metal – это очень негативная музыка. Когда мы стали жить вместе, он превратил спальню в склад. Несколько тысяч компакт-дисков под кроватью, на шкафу, в шкафу, в другом шкафу, на письменном столе. Диски и полиграфия везде, и на них вечно нарисовано всякое богохульство. Монашка гадит в распоротый живот покойника в терновом венце. Скачанные из интернета фото-постмортем: продырявленные ступни и пустой взгляд открытых глаз. Но худшее – безголовый и четвертованный на пентаграмме, которого нарисовал
Белорусский художник без головы Гусько,
когда рисовал, голова у него еще была, а вот через полгода – уже нет. Он был милый мальчик, немного капризный, и они с моим сожителем-сатанистом вечно срались, пока не прекратили работать вместе. Художник Гусько полюбил жену своего друга, она поехала к нему, друг отправился вслед, дверь открыли. «Друг оказался вдруг» и зарубил их обоих ночью. Голову художника Гусько он сварил. Друга задержали в электричке с головой в сумке. Правозащитники в Европе стояли с плакатами в защиту, но его все равно казнили. Доброе белорусское КГБ провело дело как бытовуху с особой жестокостью, ритуала там не нашли. И вот моя спальня завалена рисунками с безголовым телом, которое нарисовал безголовый художник Гусько. Я меланхолично смахиваю пыль тряпочкой раз в неделю. Тусовка ржет, что художник потерял от любви голову. Трое людей, не доживших даже до двадцати трех лет, мертвы. У художника осталась слепая мать. Но тусовка ржет, потому что для всех это единственный способ почувствовать себя живыми, а ведь
Жизни нет
совершенно по разным причинам. У моего сожителя-сатаниста нет жизни по причине госслужбы. Или скучает день-деньской и пьет с друзьями вечером, или, если коллектив попадается хороший, бухает прям на работе. От тоски этой женится на мне, и нам даже неплохо вместе обжираться на all inclusive, я даже думаю, что это любовь. Но тоска заедает обоих, и от тоски этой лечит то, что кто-то кому-то отрубает голову. И мы поедем, мы помчимся на концерт, на выезд, и нас радушно примет
Хозяин квартиры,
доставшейся в наследство от деда-инженера, строившего ракеты вместе с Королёвым. Как-то раз вместе с нами он вписал чела с травматом, разогнанным до боевого. Мой муж-сатанист ему очень не нравился, он быковал весь вечер, и я ложилась спать с мыслью, что умру сегодня ночью на продавленном диване, пьяная, на вписке. Я проснулась от того, что меня пытался целовать хозяин квартиры. Даже не закричала – дернулась. Он ушел, спасибо. Утром я пожаловалась своему мужу-сатанисту, он сказал, что надо отнестись с пониманием, потому что хозяина квартиры недавно бросила девушка.
Хозяин квартиры был у них самым крутым, его знала тусовка во всем мире. Хвастал, что как-то провез в Европу человечий череп, упаковав его в пакет из-под курицы гриль. Выкопал сам, не впервой. Сейчас хозяин квартиры выращивает перец у себя в гараже и делает из него соус на продажу. Хуй знает, что у него теперь с сатанизмом.
В одну из вписок мой муж-сатанист забыл под диваном отварные
Яйца,
которые дала нам в поезд его мама. Когда начало вонять, хозяин квартиры закрыл туда дверь и перестал пользоваться комнатой без лишней необходимости. Там был склад музыкального лейбла, еще драматичней, чем наш. Спустя полгода хозяин квартиры нашел сгнившие яйца с кучей сочных личинок. Мой муж-сатанист не признался, что это его работа.
Зря я его ревновала к Руслану с женой. Чтобы ебаться вот так, всем вместе, нужно быть потерянным и свободным, нужно, чтобы сквозь тебя сквозил ветер. Ничего сквозь него никогда не сквозило, только тоска, но с тоски не ебутся, с тоски женятся и пьют. С тоски становятся сатанистами. После тридцати сатанисты принимают
Христианство,
но не православие, а католицизм или какие-то непонятные конфессии. Христиане носят на шее мертвого бога, это тоже брутально. Католики воюют, пусть давно не воюют, но ведь было же.
Лично я после тридцати принимаю решение развестись.
Как я побывал на своей могиле
Во мне живет душа маленькой девочки, убитой коровой. Помню свое двухлетнее тельце, южное жаркое лето смяло на полу ситцевое платьице. В трусишках, босая, по еще горячим от долгого дня порожкам бегу во двор. Пишешь «бегу», на самом деле слово другое. В беге четкость, в движениях ребенка – расхлябанность кашки, несогласованность пюрешки, что-то от киселя. Хочешь мяч поймать – а он мимо рук, слишком быстрый, слишком круглый, а руки медленные, и все медленное. Бог с ним, недолго мне осталось бегать. Вперевалочку, слово, наверное, это. С кружкой, кружка у меня в ручках жестяная. С зайцем!
Отворяю калитку, проскальзываю в коровник, там тепло и знакомо. Корова – да как ее звали, Мура? – вернулась из стада, наелась травы, налилась выменем. Мама журит – да как меня звали, Маша? – из вымени журчит в ведро. Мать отворачивается, соседка, может, окликнула, петух кукарекнул, кот с бочка на бочок перекатился в сытости чердачка. Мама отворачивается, я подхожу к корове сзади. Последнее, что я слышу, – мычание и крик. Копытом в лоб.
Описания посмертия банальны. Я толком и не понял, что случилось, от суеты в коровнике ускользнул быстро. Двигался теперь легко, как скользкий. Веселился, хохотал, прошел сквозь стог сена, сквозь воду в речке. Скоро стемнело, вернулся. Лег к маме в кровать. А она – деревянная, только плачет. Деревья плачут? Березы весной, их слезы сладкие. Значит, мама – береза.
Кровать папы пустая. Старшей сестры тоже нет. Брат сидит на кушетке, держится за голову руками. Кот на меня глядит, шипит, бросается. Брат поднимает взгляд и цыкает, кот не прекращает. Брат орет: «Брысь!», кот не уходит. Брат вышвыривает кота за шкирку, вот тебе раз, и никаких больше свидетелей.
На этом воспоминание обрывается, и в следующем кадре я четырехлетний мальчик Миша, отчаянно воюющий с шнурками. Миша я и сейчас, только постарше. А галиматья вся эта всплыла в отключке, в медитации. Однажды притащила на йогу подружка, потому что осознанность. А тут – это. Непереносимость лактозы у меня, оказывается, древняя, кармическая.
Я шучу, потому что я веселый, но на самом деле мне страшно. Жизнь утекает, тухнет, портится. Не то чтобы до этого цвела, но все ж веселее. Подружка приходит в платьице беби-долл, ая думаю, что у меня когда-то было похожее. Снимать платье с нее не хочется, ничего не хочется. Хочется к маме в кровать. Той маме,
