под капельницей. Палата представляла из себя комнату с белыми стенами, тремя кроватьями и тремя тумбочками к ним. Фёдор был в палате один, оставшись наедине со своими мыслями.
–что это было? А впрочем – полная чепуха. Скоро меня запрут в темницу на долгие часы, дни, года, где я и сгнию как тухлая рыба. Что ж, за всё приходит расплата. Заслужил.
Постепенно, разговаривая сам с собой, Фёдор постепенно начинал засыпать и через пару минут рассуждений наконец уснул крепким непрерывным детским сном.
Ему приснилось как его поместили на эшафот посреди города. На казнь пришло посмотреть половина населения культурной столицы. В толпе были видны лица всех друзей, бывшей девушки, знакомых, и каждый, смотря на него призрительно с укорительным взглядом, говорил про себя про отвращение к Фёдору, про его ужасный характер и сожаление того, что они познакомились с ним вовсе. Но тут сон резко обрывается и Фёдор просыпается в холодном поту, дыша как после долгого кросса, смиренно лежа в своей койке, смотря в обветшалый потолок. На улице уже было светло, утреннее солнце билось в запотевшее окно обшарпанной старенькой больницы, пробивая стекло и освещая всю палату. Фёдор, начав крутить медленно голову из стороны в сторону, смотря по всем направлениям, которым возможно, разглядывая каждый лучик солнца, каждую пылинку, играющую на нём. Думы в эту секунду не окутывали Фёдора; он как будто больше ничего не знал прежде и ни о чём не думал. Никакая плохая мысль не смогла пробиться в его мозг. Его настроение обуяла невиданная прежде радость, а активность охватывала каждый член Фёдора: его ноги фактически буквально хотели в пляс, а руки помогать тому. Но тут в палату зашёл врач. Он смотрел на Фёдора с некоторым равнодушием и прохладой, приопустив веки чуть вниз.
–проснулись? Замечательно. Как вы себя чувствуете? – сказал громким, но монотонным голосом, будто произносивший заученный текст.
–довольно неплохо, -ответил Фёдор.
–вот и хорошо. Сейчас мне нужно вас немного обследовать. Вы лежите, а я сделаю всё необходимое.
Доктор приснял с Фёдора одеяло до бедра и приподнял футболку, прикладывая попеременно стетоскоп к груди Фёдора. Далее врач приступил к съёму капельницы, так как по его мнению она больному уже не требовалась. Закончив, доктор разрешил ему вновь одеть футболку как положено и укутаться одеялом.
–ну, что ж, всё, что мне сейчас нужно было, я сделал. Я к вам загляну ещё через часа два, – сказал доктор, развернувшись и уже готовившись уйти, но вдруг остановился и продолжил речь, – ах, да, вскоре вам принесут завтрак.
Договорив, врач ушёл. Фёдор вновь остался один на один сам с собой. Но ему было очень скучно лежать одному в палате, а с собой у него ничего не было, даже какой-нибудь книжонки, а мысли в голову лезть не желали, будто опасаясь Фёдора, покинув его голову ради того, чтобы спустя годы долгих скитаний, найти пристанище в чужой.
Время шло с необычной быстротой, её безостановочный темп был удивителен, что создавалось впечатление, что секунды поменялись местами с минутами, минуты с часами и так далее. Потому уже через минут десять(что по ощущениям Фёдора было минута, а то и меньше) вошла повариха с тележкой, нагруженной довольно старенькими тарелками и железной большой кастрюлей, из которой выглядывала ручка от поварёшки.
Она, подвезя тележку поближе к тумбе рядом с Фёдором, открыла крышку кастрюли, из которой мигом взлетел пар, а запах свежих щей заполонил всё окружение. Она резво взяла тарелку, зачерпнула супа из кастрюли и профессионально налила его в тарелку, поставив её на тумбу. Затем она закрыла кастрюлю, развернулась и ушла вместе с тележкой обратно в ту же дверь, что и заходила в палату.
Вокруг воцарила тишина. Иногда только доносились дальние звуки из других палат или от обуви мимопроходящего врача, однако подавляемые по большей части дверью палаты. Но вдали неожиданное начал слышаться громкий стук ботинок, с каждой секундой всё увеличивающийся, проникающий через малые щёлочки в двери и дающий понять всю грозность их владельца. Наконец эти звуки, подходя к двери палаты Фёдора, всё утихали, окончательно остановившись перед ней. В дверь раздались два быстрых стука. Дверь открылась. В неё вошёл поддянутый мужчина в гражданской форме.
–здравствуйте, вы же Фёдор Иванович?
–я, -непонятливо ответил Фёдор.
–я как раз к вам.
–ко мне?
–да-да, к вам. Я из полиции, -мужчина достал из внутреннего кармана удостоверение, – У нас тут такое дело… Мы нашли действительного преступника, точно выяснили, кто совершил это мерзкое и беспощадное преступление, убив бедного студента.
–да? И кто же? -спросил в холодном поту Фёдор.
–это оказался дворник, местный, старикашка, гулявший вечно около университета. Он и совершил это злосчастное преступление. Увёл под утро мальчугу, а потом из своего карабина его, собственно… того. Но вы теперь не переживайте, злодей пойман. Вы нас уж извините, что нам пришлось вас потревожить и возбудить ваши нервы, что аж довелось до больничной койки. Приношу извинения за такое недоразумение. Ну, раз теперь объяснились, не смею вас далее беспокоить. Удачи, выздоравливайте -сказал полицейский, покинув палату.
Фёдор был в несгладимо неясных туманных чувствах, нахлынувших на него бурей: он был доволен тем, что его более не преследуют, но тем же временем он винил себя, корил что есть мочи, что благодаря ему будут судить совсем невинного человека. Эта мысль не давала ему покоя. Он лежал, смотря в потолок, не отводя от него глаза и, казалось, не моргая. Он чувствовал своё бессилие и вновь начавшуюся войну в его голове, где перевес побед достался явно не его смирному и тихому гению, а злому и беспощадному внутреннему беспокойству, не отпускающему Фёдора на протяжений всей его осознанной жизни, постепенно нарастая и усиливая свои масштабы грозной атаки на и так слабо защищённую от психологических неприятностей голову Фёдора. Но через время, попеременно возвышаясь и уходя в подполье, беспокойство чуть утихло, замирев, отойдя в стагнацию на время, когда в комнату вошёл Хорал.
–хо-хо, мой друг. Как же я давно тебя не видел. Мы с тобой не встречались довольно продолжительное время по моим меркам. Ты уже смотрю успел побывать в не одной передряге. Да… Что ж ты так себя не ценишь, трудяга? Такой ум надо беречь, быть с собой более милосердным, а ты так с головой бросаешься в авантюры, что без неё можно и остаться. Нет, конечно, риск – благое дело, но для тебя сейчас, наверняка, покой нужен. Тогдашнему тебе нужно было беспокойство, а сейчас покой. Вот, как
