Мои последние дни в Америке тянулись невыносимо долго. Я побывала в разных интересных местах, но ни с кем более не познакомилась и не подружилась. Чувствовала себя одинокой и несчастной, и не потому что скучала по Джилл, а потому что, жуя мясной сэндвич и картофельные чипсы в «Макдоналдсе» в Сиэтле, я мечтала только об одном — вернуться в Беверли-Хиллз, поужинать в «Бистро», посмеяться шуткам мистера Уайлдера и выпить дорогущего красного вина, зная, что в другом конце зала сидит Аль Пачино с его прекрасной швейцаркой. Путешествие более не радовало меня, ничем и ничуть. Я бы улетела домой раньше срока, если бы мне хватило денег, чтобы поменять билет.
ГРЕЦИЯ
Наверное, это было предсказуемо — то, что я не перестану обращаться с моими дочерями как с детьми малыми, хотя они давно уже выросли, — ведь из истории моего знакомства с мистером Уайлдером в Лос-Анджелесе ясно видно, до чего ребячливой была я сама в возрасте двадцати одного года. Ныне, оглядываясь назад, я понимаю, что мои родители столь же чрезмерно заботились обо мне. Я была единственным ребенком в семье, и жили мы в большой квартире на улице Ахарнон в центре Афин. На улице многолюдной, шумной, провонявшей автомобильными выхлопами, да и больших денег у нас никогда не водилось, но мы были счастливы там и тогда — каждый из нас и все трое вместе, — нерушимо счастливы на протяжении более двадцати лет. Люди, знакомые с Грецией лишь поверхностно, но достаточно осведомленные о военной хунте, правившей страной в то время, удивились бы: как вы могли быть счастливы? На что я бы ответила коротко и правдиво: жизнь шла своим чередом. Обстоятельства должны быть совсем уж плохими, чтобы жизнь остановилась. Внешний мир, мир истории и политики, существовал отдельно от моего внутреннего мира, мира музыки и моей семьи, и эти две сущности никогда не пересекались. Во внешнем мире была стагнирующая экономика, власть военной хунты, политическая цензура, пытки в тюрьмах и концлагерях; в моем внутреннем мире — музыка и смех, домашний уют и вкусная еда и согревающая безоговорочная любовь моих родителей друг к другу и ко мне. Я жила в воздушном шарике счастья и едва обращала внимание на то, что происходит вокруг. Когда в 1973-м взбунтовались студенты Афинского политехнического университета, эти «беспорядки» прошли мимо меня. Когда в том же году мой отец потерял работу, я обрадовалась: теперь папа будет проводить больше времени дома, и даже не поинтересовалась причиной увольнения — отец обозвал Димитриоса Иоаннидиса[18] дураком, коллега донес на него, и на следующий день отца уволили.
У моего папы, человека доброго, отзывчивого и склонного к полноте, было две страсти: классическая литература (которую он преподавал) и греческая выпечка (которой он объедался). Мама преподавала английский в университете, и по умолчанию считалось, что я займусь тем же. Сперва музыка была для меня увлечением, хобби, хотя и весьма страстным. Жили мы на первом этаже, и в нашей квартире стояло пианино, унаследованное отцом от его родителей. Сам он играть не умел, но мама могла, спотыкаясь, сыграть по нотам парочку простых классических пьес, я же нот никогда не учила и никакой теорией не овладевала, но у меня был талант к импровизации, а играла я на слух, даже когда была маленькой девочкой. По греческому радио редко транслировали хорошую музыку, полковничья хунта обожала военные оркестры и псевдонародные бренчания, этим и заполняли по большей части эфир, к недовольству почти всех и каждого. Но дважды в год мама ездила в Лондон и домой возвращалась с пластинками классической музыки, купленными в больших музыкальных магазинах на Оксфорд-стрит, благодаря чему я прониклась любовью к некоторым композиторам — Равелю и Дебюсси, например, чью музыку я слушала часами напролет. Постепенно я наловчилась исполнять упрощенные версии их произведений на пианино, зачастую просто наигрывая мелодию правой рукой и добавляя левой неуклюже взятые аккорды. Что мне больше всего нравилось в этих композиторах, так это их манера избегать пышных, торжественных пассажей, свою музыку они исподволь обрамляли иронией, создавая вселенную, в которой joie de vivre[19] всегда сосуществовала с непреходящей и неминуемой грустью.
Со временем я начала сама сочинять музыку, ориентируясь на моих любимцев. Поначалу я сочиняла для пианино, а затем для пианино и скрипки. Моя подруга Хрисула играла на скрипке, и когда она приходила ко мне, мы исполняли пьесы, написанные мною для нас двоих, а потом записывали наши дуэтики на кассетный магнитофон, поскольку у моих родителей имелся музыкальный центр. Вернувшись из Америки, я написала пьесу для тех же инструментов и окрестила ее «Малибу». Длилась пьеса около четырех минут, и сочинила я ее затем, чтобы освежить в памяти, каково это — сидеть на пляже в Малибу, читая «Федору» с радостным возбуждением и в то же время с чувством утраты, понимая, что врата рая, распахнувшиеся предо мной на несколько часов, заперты на замок и вряд ли я попаду туда снова. Пьеса базировалась на очень простой мелодии, сыгранной с педалированием перемежающихся малых минорных и больших мажорных септаккордов. Ничего особенного в ней не было, но мне говорили, что пьеса прелестная и запоминающаяся, чем я ужасно гордилась. Однако представления не имела, что мне делать с этим моим музыкальным творением. Мысль сыграть «Малибу» на публике или записать в студии мне и в голову не приходила. На кассету в нашем с Хрисулой исполнении я записала музыку лично для себя и, признаюсь, слушала и не могла наслушаться.
По возвращении в Грецию для меня настал трудный период. Университет я закончила, но ни внятных перспектив, ни цели в жизни не обрела. Попробовала преподавать английский, но страшно стеснялась и нервничала перед большой аудиторией, поэтому я давала частные уроки в нашей семейной гостиной. И кроме уроков и моей музыки заняться мне было нечем. Вскоре такая жизнь начала казаться серой и монотонной.
Конечно, я стремилась узнать как можно больше о Билли Уайлдере, но это было непросто. Порою, когда мои дочери были много моложе и мне очень хотелось задать им жару, я рассказывала девочкам о жизни в 1970-х: считаное количество телеканалов и радиостанций, и большинство вещают лишь по несколько часов в день; никакого интернета, никаких социальных сетей; ни мобильников, ни планшетов и ни малейшей возможности посмотреть фильм, если его не показывают в кинотеатре или по телевизору; ни тебе мобильников с коллекцией музыки, ни скачиваний. ни стриминга. Глазки у дочек на лоб лезли, а уважение к родителям пополам с восхищением возрастало многократно, а то: ведь мы с Джеффри сумели выжить, хотя и были лишены самых основных, по мнению девочек, прав человека. Меня же, когда я перебираю в памяти те годы, более всего поражает нехватка свободного доступа к информации. К тому времени, если не ошибаюсь, о Билли Уайлдере было издано три книги. Ни в одном книжном магазине, ни в одной библиотеке Афин этих книг не было, можете мне поверить, ибо я перерыла все магазины и библиотеки. Попадались кинематографические справочники с самыми общими сведениями, Билли в них упоминали, но без подробностей, — впрочем, мне и этого хватило, чтобы осознать наконец, что по какому-то несусветному и счастливому стечению обстоятельств я приволоклась на ужин к режиссеру не просто знаменитому, но чрезвычайно знаменитому. Легендарному на самом деле. А я даже имени его тогда не знала! Я краснела от стыда, припоминая глупости, которые наговорила, и дурацкие вопросы, которые ему задавала, думая про себя, что он похож на университетского профессора или на пластического хирурга.
