если это именно то, на что он надеялся. Наоборот, отбиваюсь от этого придурка с биполяркой, как могу, но заехать коленкой ему по яйцам не удается, а мои руки Фед надежно фиксирует в своей крепкой хватке, толкаясь языком в мой рот и пытаясь устроить в нем оргию. Так что я делаю то, что доступно мне на данный момент – кусаю наглый язык и это помогает, потому что Дубов с болезненным стоном отпускает меня, держась за свой и так разбитый Киром рот. Наш лифт уже стоит на первом этаже, так что я выскакиваю из него, как ошпаренная, чувствуя, как долго сдерживаемые слезы катятся по щекам, и бегу к своей машине, припаркованной у самого тротуара.
Взгляд становится мутным из-за слез, но я тру глаза, прежде чем завести авто и вырулить на дорогу, ведущую из закрытого двора элитной многоэтажки. И лишь благодаря чудом обострившимся инстинктам успеваю затормозить, потому что Дубов загораживает мне выезд своим телом. Гаденыш просто стоит, глядя на меня через лобовое стекло с вызовом на лице, и не дает мне уехать. Для чего? Нам не о чем с ним говорить и тем более я не собираюсь больше целоваться с этим уродом.
Я сигналю, требуя убраться с моей дороги, но он даже не реагирует, продолжая впиваться в меня взглядом.
– Уйди с дороги! – опустив боковое стекло, кричу ему.
– Выходи, Стужа, – жестко приказывает мудак.
Ага, а то я прям послушаюсь!
– Уйди, Фед, или пожалеешь!
– Ты ничего не сделаешь, – насмехается он надо мной, скрестив руки на груди и с вызовом расставив ноги пошире.
Это становится последней каплей.
Я уверена, что он отпрыгнет, все-таки не совсем дебил, но сдаться и позволить ему доказать его правоту не могу, поэтому предупреждающе зарычав мотором своей крошки, жму на газ, но в течение считанных секунд происходит то, что я не могу уже остановить: моя машина врезается в живое тело, которое не додумалось поддаться инстинкту самосохранения и убраться на обочину.
Я сбила его! Сбила!
В панике выскочив наружу, я подбегаю к лежащему на земле Феду и плюхаюсь на колени, с отчаянным всхлипом убеждаясь, что он жив.
– Ты, блядь, больная! – стонет Фед, прижимая свою руку к груди.
– Боже, Боже, я не хотела! Ты должен был уйти с дороги! Черт, нужна скорая! Лежи, Фед, не двигайся. Тебе нельзя двигаться до приезда скорой!
Я бегу к своей машине, чтобы взять телефон, но не нахожу его, судорожно вытряхивая содержимое сумочки на сиденье, а обнаружив его на панели, быстро хватаю и бегу обратно к Феду, все еще лежащему на земле, но резко торможу, увидев, что он уже не один. Мой одногруппник Семен Акинчев сидит на корточках рядом с ним, проверяя его состояние и одновременно вызывая скорую по телефону. Я застываю буквально в двух шагах от них, с ужасом глядя на Акинчева, который смотрит на меня с презрением. Его взгляд так и говорит, что я ужасная преступница и, так оно и есть. Я умышленно наехала на человека и Акинчев стал свидетелем того, что произошло.
* * *
Я очень мало пила на вечеринке, всего-то пару глоточков, чтобы не посчитали ханжой, но все равно то ли от этих глоточков, то ли из-за шока, голова отказывается соображать. Мы с Акинчевым оба едем в больницу с Федом и я за каким-то чертом звоню папе, о чем тут же жалею, но слишком поздно.
Нам даже не успевают сообщить о травмах Феда, которого увезли, чтобы сделать снимки из-за подозрения в переломе пары ребер, как в больницу пребывает мой папа в компании Стаса Дубова. Я тут же сжимаюсь на стуле, не в силах встретиться взглядом ни с одним из них, но меня, к счастью, игнорируют, сначала расспрашивая о состоянии Феда врача, а потом отводя поговорить в сторонку ожидающего вместе со мной Акинчева, который выглядит очень возмущенным.
– Ваня, в машину, – сухо говорит папа, когда Акинчев уходит, бросив на меня последний осуждающий взгляд.
– Но папа, мне нужно узнать, какие травмы получил…
– Я сказал в машину! – отрезает он, не давая мне даже договорить.
Я не могу спорить с ним на людях, это неприемлемо в любой ситуации, поэтому нехотя встаю и делаю, как он велел. Водитель папы, не дожидаясь его самого, отвозит меня в дом родителей. Я ожидаю, что там будет мама, которая, конечно, как следует меня отругает и начнет делать нравоучения, но горничная заявляет, что мамы вообще-то нет дома. Это очень странно, учитывая, что время позднее, а она никогда не позволяет себе задерживаться где-то позже полуночи, чтобы не испортить драгоценную репутацию, хотя это едва ли кого-то волнует на самом деле.
– В мой кабинет, Ваня, – приказывает подъехавший через час папа, даже не останавливаясь, чтобы взглянуть на меня.
Я следую за ним, как осужденная на казнь, гадая, не рассердится ли он, если я спрошу о самочувствии Феда. Как бы я не ненавидела этого придурка, но калечить его я никогда не хотела.
– Закрой дверь, – садясь в свое кресло, говорит папа.
Я плотно закрываю за собой и сажусь напротив него. Его лицо совершенно не читаемо и это плохой знак. Лучше бы он открыто сердился.
– Ты понимаешь, что из-за глупой ссоры искалечила человека? – спрашивает папа, разговаривая со мной, как со слабоумной. Медленно проговаривая каждое слово.
– Я не хотела вредить ему, это все ужасная случайность…
– Оправдания, значит, – хмыкает папа. – Разве ты не знаешь, как я этого не люблю, Ваня? Оправданиями сделанного не изменишь. Тебе повезло, что ты так нравишься Федору, что он готов стерпеть эту твою «ошибку». На его месте я даже смотреть в сторону такой неадекватной девицы не стал бы. Но можешь успокоиться, конфликт замнут, а Федор все еще готов на тебе жениться. Его запястье сломано, но ребрам повезло, всего лишь трещины, однако будь его травмы серьезнее, ты так легко не отделалась бы.
– Папа, я заглажу свою вину перед ним, – обещаю ему, где-то глубоко внутри презирая себя за желание угодить ему, презирая тот факт, что я могу бороться со всем миром, но не имею смелости сказать хоть слово против собственных родителей.
Рассказать, как сильно ненавижу своего жениха и как он на самом деле относится ко мне. Потому что пережить их равнодушие к моим чувствам будет еще больнее. Я знаю, что даже если Фед поднимет на меня руку, они не передумают.
– Конечно, загладишь, Ваня, – отмахивается папа. – Федор твой жених, я понимаю, что иногда
