все документы, и мы сможем продолжить осуществление всех пунктов завещания. Это также даст время другим членам семьи решить, кто из них желает приобрести вашу долю.
– Отлично, – отозвалась я.
Все встали с мест, чтобы поблагодарить адвоката – за исключением меня. Виски, хотя и ненадолго, все же придало мне храбрости остаться на месте, когда Аквилино стал прощаться. Я очень надеялась, что мне недолго придется изображать мужчину. Я терпеть не могла обманывать, но не видела сейчас иного варианта. За неделю я, быть может, сумею выяснить, кто здесь так желал мне смерти, и уже под собственным именем смогу заявить о своем праве на наследство. При условии, конечно, что им не удастся убить меня раньше.
Глава 6
Анхелика
Тремя месяцами ранее
Когда Аквилино зачитал имя, которое в этом доме долгие годы не принято было произносить вслух, Лоран сочувственно сжал мою руку.
Мария Пурификасьон де Лафон-и-Толедо.
Испанская дочь моего отца.
Законная его дочь.
Если бы не она, я была бы у отца старшей и любимой дочерью. Назовите меня мелочной, если хотите, – мне это все равно, – но случись вам самим долгие годы жить в тени призрака (призрака совершенного вдобавок), то вы бы знали, что это такое – никогда не быть достаточно хорошей, подбирать себе крошки отцовского внимания, ловить случайную улыбку, получать в награду лишь легкое потискивание щеки за то, что по три часа в день упражняешься на арфе и играешь, как сонм ангелов. Мой легкий нрав постоянно оставался им незамеченным, равно как и мои старания с математической точностью вести хозяйство после смерти мамы.
Я напряженно выпрямила спину, прослушивая долгое перечисление собственности, которую мой отец оставлял ей. Все это лишь подтверждало то, в чем я была уверена всегда, сколько себя помнила.
Не то чтобы отец был ко мне суровым. Напротив, он вечно баловал меня подарками. Но это было все, что я от него получала, – вещи. Проблема была в том, что я не в силах была заменить ему ее – перворожденную дочь. Дочь, рожденную в Европе от матери-испанки. Я никогда не увлекалась ни земледелием, ни этими проклятыми какао-бобами да шоколадом, как она – пусть даже где-то далеко. Нет, я родилась на «новом континенте». Я была дочерью метиски, его второй и не совсем законной жены – и, разумеется, не чистокровной дворянки. И неважно, что я носила платья по последнему крику моды и что я была блондинкой (я каждый день мыла волосы отваром ромашки, чтобы сохранить такой светлый оттенок волос). Неважно, что я вышла замуж за француза – просто чтобы угодить своему отцу, – или что я знала имена всех важных дам в нашем París Chiquito, «маленьком Париже», как еще называют Винсес. Не имело никакого значения, сколь мастерски я заправляла на кухне, каждую неделю радуя отца его любимыми блюдами по европейским рецептам: и бифштексом шатобриан, и флорентийским пирогом, и шницелем кордон-блю, и суфле, и, разумеется, рыбой по пятницам – как в самой что ни на есть примерной католической семье. Впрочем, не забывая и о рисе: в нашей стране день без риса – все равно что без полноценного обеда.
Но это все равно для него ничего не значило.
У отца на меня просто не находилось времени. Бывало, он разговаривал с Мартином, и мне казалось, будто я превращаюсь в невидимку. Я начинала кашлять, просто чтобы привлечь к себе внимание, но именно Мартин тогда принимался похлопывать меня по спине, даже не отрываясь от разговора.
Пока Аквилино своим монотонным гнусавым голосом зачитывал последнюю волю отца, я не могла оторвать взгляд от Мартина. Мы все собрались в столовой комнате вокруг отцовского поверенного и, упершись локтями в стол, плотно сжали губы. Мартин с такой силой стиснул сложенные в замок ладони, что побелели костяшки пальцев. На него завещание, похоже, произвело тот же эффект, что и на меня.
Отец никогда не скрывал тот факт, что Мартин был для него как сын, которого он всегда так желал видеть в Альберто. Мартин был волевым, решительным, строгим с работниками, и к тому же он полностью разделял отцовскую страсть к выращиванию какао. Альберто, с другой стороны, в детстве был тише воды. А потом поступил в духовную семинарию. Говорил он чаще всего односложно. Дни и ночи просиживал взаперти у себя в комнате, штудируя книги по архитектуре, теологии и философии. И в тех редких случаях, когда нам доводилось видеть брата (преимущественно за обедом или завтраком), он как будто мысленно витал где-то в другом мире. А если и открывал рот, то задавал вопрос о таких вещах, о которых мы никогда и не задумывались и которые не имели никакого отношения к текущей за столом беседе. К примеру: «Как по-вашему, доброта человека – врожденное или приобретенное качество?»
Он ничего общего не имел ни с отцом, ни с Мартином. У тех дни и ночи были расписаны в соответствии с циклами плодоношения какао. Эти капризные, привередливые деревья были и нашей огромной удачей, и нашим приговором. Когда в какой-то год был большой урожай, то взрывной смех отца слышался в каждом уголке дома, и он щедро одаривал подарками и маму, и Каталину, и меня.
Но боже упаси, если урожай был худым! В конце неудачного года отец на целые дни запирался у себя в кабинете, объявляя чуть ли не голодовку, и единственным, кто допускался к нему внутрь, был Мартин с бутылкой красного вина или хереса в качестве входного билета. Отец бесконечно писал какие-то письма, которые так никому и не отправлял, и они скапливались, пылясь, у него по ящикам. На граммофоне раз за разом ставилась «Марсельеза», пока у нас уже не возникало желание вырвать себе уши. Всякий раз, как дверь кабинета открывалась – в основном, чтобы впустить или выпустить наружу Мартина, – я слышала отцовские ругательства («Ce pays de merde!»[21], например).
Однако, как теперь выяснилось, Мартину он ничего не оставил – что мне казалось очень странным, учитывая то, насколько они были близки, а также и то, сколько такта и терпения проявлял Мартин, когда отец пребывал в мрачном расположении духа. Даже моя мать – эта святейшая из женщин – не всегда способна была выносить его скверный характер. Обычно в такие дни она приглашала к нам женщин из Cofradía, здешней святой общины, на послеобеденную молитву. «Отцу, – говорила она, – теперь поможет лишь Святая Дева». Однако отец терпеть их не мог. Вид и голоса
