Пять рублей для нас — о-хо-хо! — тоже кое-что значит.
— Не плачь, старик. Не прибедняйся. Ты же в городе бываешь, по базарам шастаешь. Небось карман не пустой, а?!
— Какой карман?! — Старик провел ладонью по худощавому безбородому лицу. В серых, глубоко запрятанных глазах блеснул неприязненный, холодный огонек. — Был бы у меня хотя бы заем… может быть, выиграл бы разок…
У Таутана екнуло сердце. На что этот старый дуралей намекает?.. Неужто пронюхал, что он выиграл и получил в кассе деньги? Но ведь заем сейчас у всех есть. И выигрыши получает не он один. Нет, зря встревожился.
— Для этого, Карл Карлович, нужно подписываться на заем. Да побольше, как это я, например, делаю. Во время подписки вы по углам прячетесь, а потом скулите.
— Что ж… По возможности и мы подписываемся. Но что толку? Вот был бы у меня целый мешок…
При этих словах у Таутана засвербило темя. Эй, эй, откуда ему про мешок известно? Ведь о нем, кроме рыжего из районной кассы, никто не знает. А тот, будь он хоть трижды дурак, не станет же рассказывать об этом какому-то пришельцу-немцу. Ну, конечно, с какой стати… Тогда что этот мелет?
— Оу, старик, где это ты столько облигаций видел — целый мешок?! — Таутан прикинулся удивленным и даже наивно рассмеялся. Однако глаза беспокойно забегали, незаметно ощупывая Карла Карловича. — Если нашел такой клад, и нам скажи: поделимся, а?
Старик-извозчик чуть усмехнулся, но ничего не ответил. Покрутил кнутом над головой, хлестнул гнедого по крупу, присвистнул: "Фьють, скотина!" Гнедой, прядая ушами, тщетно норовил вцепиться зубами в загривок вороного, но, едва почуяв кнут, дернулся, с места пошел рысью.
Таутан растерянно посмотрел вслед…
На канал он приехал к обеду. Кетменщики отдыхали. Огонь горел в жер-ошаках — продолговатых ямах в земле. Над ними громоздились котлы. От них валил густой пар. Между юртами сновали джигиты. Слышался веселый гомон. Развевались красные флаги, пестрели плакаты, горели лозунги. Таутан еще издали прочитал: "Под знаменем Ленина, под предводительством великого Сталина — вперед к победе социализма!" — и тут же про себя отметил, что лозунг хороший, его не мешает выучить наизусть, чтобы потом на собраниях заканчивать им речи. Главбух достал записную книжку, помусолил карандаш, аккуратно списал лозунг, шевеля при этом губами. За этим занятием и заметил его Бекбаул. Закинув руки за пояс, медленной развалочкой пошел он навстречу. Бекбаул еще больше раздался в плечах, окреп, большие глаза прямо-таки светились от радости, в голосе появились басовитые нотки, жест стал уверенный, спокойный. Ай да зятек! Совсем не похож на измученного, пропыленного кетменщика. Бодр, легок. Подошел не спеша, брови вскинул и, не здороваясь, поинтересовался:
— Ау, Таке! Что это вы строчите?
Таутан сунул записную книжку в карман.
— А, это… ваши трудовые показатели записываю. Потом пригодятся, когда трудодни выписывать будем…
— А-а-а, — протянул Бекбаул.
В самом деле, перед ними стоял черный щит, исчерканный мелом: производственные показатели кетменщиков за последние пять дней.
— Что за овца на телеге?
Вам подарок от меня. Кстати, собственная ярочка. Работа у джигитов, думаю, нелегкая. Пусть отведают свежего мясца.
— Апырмай, до чего вы догадливы. Вот что значит — шурин! Давно уж мяса не нюхали… Байбол, например, ноги вот-вот протянет. Такой зануда… все ему не так…
Приговаривая, приборматывая, мираб аула Байсун навалился на борта телеги, оценивающе оглядел, ощупал лежавшую спокойно на задке тугобокую, в мелких кудряшках ярку. Казах понимает толк в скотине. Жирная, с тяжело нависшим плотным курдюком овца пришлась Бекбаулу по душе.
Главбух это сразу почувствовал и весь заулыбался, довольно погладил усы.
— Но только, — сказал он, — одной овцы вам всем не хватит… Соберешь дружков-приятелей, полакомишься…
— Ну, это уж не твоя забота, дорогой шурин. Ты только почаще доставляй нам такие подарки, а все остальное мы сами обтяпаем.
— "Легко сказать "доставляй". Для вас у меня другой скотины нет. И эту-то приволок, можно сказать, ради тебя… Сам ведь понимаешь, а?
Таутан плутовато ухмыльнулся. Бекбаул решил позубоскалить над шурином.
— Хе-хе… Что ж тут не понимать? Думаю: просто потчуешь любимого зятя. Не так ли?
— Эй, а какого дьявола я потчевать тебя обязан?
— Не знаю, не знаю. Может, поскольку твой зять ныне человек видный, ты решил потуже завязать узы родства, а?
— О! Это уже другой разговор, парень! — полушутя-полусерьезно заметил Таутан. — Что же тут зазорного, если мы укрепим наше родство?! Все знают: ты — мой зять, я — твой шурин. Честной девушкой пошла за тебя моя сестренка, Зубайражан. Попробуй отвертеться, а, зятек?
Бекбаул только кивал головой. Что правда, то правда. Светлый лик Зубайры не потускнел в его памяти. А раз так — он и Таутана не может считать чужим. Правда, и при жизни Зубайры они не питали друг к другу родственных чувств. Нельзя сказать, что все у них было общее, что часто ходили друг к другу, и жили душа в душу. Однако и не бывало, чтобы ссорились, обижались. Были неизменно вежливы и взаимно приветливы. Лишь однажды, прошлой зимой, пришел Бекбаул на зимовье по следам шурина, и ни с того, ни с сего разозлил его. Ну, это не в счет. Тогда Бекбаул ходил подавленный, растерянный. Теперь же его не узнать. Сейчас он человек знатный, понимает что к чему. На жизнь смотрит уверенно и открыто. Должно быть, на пользу пошла среда крепких, здоровых и простодушных джигитов. В нем появилась вера в людей, в то, что они прекрасны и искренни. И к Бекбаулу на стройке все так относятся. С ним всегда уважительно разговаривают и Шушанян, и Ерназаров, и Сейтназар… В последнее время он стал даже привыкать к такому почету. А теперь и Таутан, главный бухгалтер колхоза, приезжает к нему. Да не с пустыми руками, а с ярочкой! Вон какую честь оказывают неприметному, незаметному сыну старика Альмухана! О, дай срок — то ли еще будет!..
Бекбаула приятно покачивало на крыльях славы. Он как бы невзначай махнул шурину, небрежно сказал:
— Ну, отвези свою ярку вон к той юрте, а я пошел в штаб.
Где это видано, чтобы у казахов зять вел себя так непочтительно с шурином, тем более, если шурин и годами старше, и по должности выше?! Но Бекбаул ничего не замечал. Он уходил так же не торопясь, вразвалку, и Таутан, провожая его взглядом, ничуть не оскорбился, а наоборот, даже с восхищением подумал: "Апырмай, этот дурень человеком становится!"
* * *
Однажды на телеге Карла Карловича неожиданно приехала к строителям канала Нурия. Приезд ее вызвал разные кривотолки.
