Она испугалась своей смелости, своей дерзости, своего протеста, своего безрассудства. Потому что безрассудной не была. И попыталась сбежать, но было поздно: он уже утвердил ее на роль второй жертвы. Пробы прошли успешно, приказ подписан. Еще час назад он и сам не знал, кто станет следующим. Но как только увидел ее, понял: она. Подошла бы только. Она подошла идеально, эта жаждущая романтического приключения трусиха. Нет, робкая лань, милая, наивная робкая лань. Ну разве мог он ее отпустить, позволить сбежать? Не мог, не позволил. Но было жаль, что по неопытности он выбрал такой примитивный способ убийства: удар в висок – мгновенная бескровная смерть. Тот, первый, ничего другого и не заслуживал, а этой очаровательной Мумми-маме требовалось нечто эстетски утонченное. Но ничего не поделаешь: менять почерк нельзя.
Он заманил ее в безлюдное место – свидетели ему ни к чему. Она не успела ничего сообразить, не успела удивиться. Ноги, белые, голые, заерзали по земле и вскоре затихли.
Это не было картиной, из тех, которые я вижу, – правдивой картиной чужой беды, эту смерть я просто сочинила, значит, в действительности ничего такого не происходило: материализовать свои фантазии я не способна. Этой женщины нет, и писать мне совершенно не о чем. А жаль, я успела ее полюбить, нежно, самозабвенно и страстно, как любит маньяк свою жертву. Я успела облечь ее в плоть, плоть раскрасить, романтической ее душе придать еще больше романтизма, красивым мягким чертам лица еще больше красоты и мягкости. Я подарила ей кошку, большую, пушистую, белую кошку Маркизу, страдающую диабетом. Близкую подругу ее наградила близорукостью, а мужу связала свитер из домашней шерсти. В квартире я расставила мебель, застеклила лоджию, входную дверь обила дерматином, чтобы не дуло в щели и не мешал шум с лестничной площадки – дверцы лифта ужасно гремят и на их этаже любят собираться подростки. Я успела ее узнать до последней черты и полюбить, и убить, и ужаснуться содеянному. И вдруг поняла, что эта женщина – я в сорок лет, если бы мне не встретился Алеша и если бы Столяров на мне женился. Это у меня была бы кошка Маркиза и двое детей, это я однажды решила бы взбунтоваться. Но при тех обстоятельствах до конца взбунтоваться у меня не получилось бы, и гибель от руки маньяка была бы естественной для меня смертью. Когда я это поняла, мне стало легче: я не ее убила, я себя убила – я не убийца.
И все-таки писать-то не о чем. Сенсации не получится. Один безымянный труп на скамейке – рутина, слабенький проблеск в затянутом тучами небе мертвого сезона, а не сенсация. Информацию об этом происшествии я дала еще в прошлый номер, видимо, на этом придется остановиться.
Писать не о чем, но работать-то надо. По тому материалу, который есть. Я включила компьютер (в последнее время он у меня все больше пребывал в спящем состоянии) и уткнулась в незаконченную строчку.
Быстро, совершенно не интересуясь процессом, обработала сводки, распечатала, закрыла файл и только после этого посмотрела на часы: сколько там осталось до конца рабочего дня? Оказалось, что не осталось нисколько. Минут через десять приедет Столяров – он теперь каждый день возит меня на работу и домой, обрадовался, что может опекать, и добросовестно исполняет свои обязанности. Плюс от этого только один: я терпеть не могу водить машину, – но зато целая куча минусов. Он не переставая меня воспитывает и поучает, а главное – совершенно не выносит Годунова. Льва Борисовича я временно приютила у себя, из-за этого Руслан каждое утро устраивает истерики – хорошо еще, не при Годунове. Мы садимся в машину – и начинается: сколько еще намеревается жить у тебя этот проходимец?
Сколько понадобится, столько и будет жить! Лев Борисович вернулся в тот же вечер, жалкий, приниженный и совершенно пьяный. Просил прощения за то, что ушел от меня так внезапно, так тайно, ничего не сказав, не поблагодарив за приют. Признался, что позаимствовал у меня из кошелька немного денег (мог бы и не признаваться, я и не заметила!), снова плакал и клялся, что никогда, никогда… Душераздирающая сцена повторила в точности первую, а потом я предложила ему пожить у меня, пока обстоятельства не изменятся к лучшему – то есть на неопределенный срок. Руслан сердится, не понимает, что мне Годунов нужен не меньше, чем я ему: его жизнь в моей квартире оправдывает мое существование, искупает мои черные, неправедные мысли. И потом, я к нему просто привязана, люблю этого несчастного пьянчугу, как любила бы своего безнадежно больного дедушку.
Кстати, за эти три дня, что он у меня живет, Лев Борисович ни разу не напился по-настоящему, так только, грамм пятьдесят днем и сто вечером, но ведь совсем не пить ему нельзя. А Руслан злится. Иногда у меня складывается впечатление, что он просто ревнует – ревнует к тому, что я впустила Годунова в свой дом так, как его никогда не впускала. Сейчас он приедет – и начнется вечерняя разборка. Кажется, он уже едет…
Я подошла к окну – теперь оно у нас целыми днями стоит нараспашку, – выглянула вниз: ну да, так и есть, вон его машина. Остановился, вышел, поднял голову, увидел меня, расплылся в счастливой улыбке – может, я и свинья, что веду себя так по отношению к нему, – помахал рукой и с разбегу взлетел на крыльцо. Буквально через секунду появился в моем кабинете (собственно, он не совсем мой, нас здесь обитает трое, но все зовут кабинет моим).
– Привет! Дышишь воздухом?
– Дышу.
– И как тебе дышится?
Он никогда не мог со мной разговаривать просто так, если не было определенной темы, и потому начинал такой бессмысленный треп.
– Нормально дышится. – Я постаралась приветливо улыбнуться – такой треп меня раздражал.
– Еще подышишь или поедем?
– Поедем. – Я сняла со спинки стула сумку, и мы вышли.
– Перекусим где-нибудь или сразу домой? – делано равнодушно, не глядя на меня, спросил Руслан: он надеялся на «перекусим» или на приглашение в гости, но я сделала вид, что не поняла его тайных желаний, и равнодушно, не глядя на него, сказала:
– Такая жара, есть совершенно не хочется.
Настаивать он не стал, принял еще более равнодушный вид, следил за дорогой и до конца пути ничего больше не сказал. Мы простились у подъезда. Я дождалась, когда он уедет, пошла в магазин: нужно было пополнить водочный запас для Годунова и купить что-нибудь к ужину. Еще у меня была мысль – я уже пару дней ее вынашивала – обновить гардероб Льва Борисовича: приобрести мало-мальски приличные брюки, рубашку или футболку, а главное – носки. Поэтому, выйдя из магазина, я направилась в ближайший секонд-хенд.
Подходящей рубашки не оказалось, подобрать удалось только футболку с несколько вольной и уж совершенно не по возрасту Годунову картинкой на груди: две обезьяны в обнимку сидят на пальме. Но зато я нашла весьма крепкие джинсы и неплохие кожаные кроссовки. Подошла к кассе, чтобы расплатиться за покупки, и тут… Я не сразу поняла, что происходит. Состояние было похоже на то, которое накатывает, когда я вижу картины, только происходящее казалось живее и реальней. Нет, это было скорее нечто сродни галлюцинации. Меня поразил запах, который исходил от меня самой, – знакомый, но давно забытый, мучительный запах. Духи. Я сто лет не пользовалась духами, с тех пор как… ну да, с тех самых пор. Свету прибавилось, звуки зазвучали приглушеннее, и голоса… не разобрать, не разобрать, о чем они говорят. Ладонь моя сжала подошву босоножки, я остро пожалела, что не взяла с собой шило: сейчас как бы оно пригодилось! Потому что уже начинается. Я знаю, что произойдет через минуту, только не знаю, как это предотвратить. Слышу, как открылась задняя дверь – они вошли через служебный вход магазина. Переговариваются вполголоса: окружить, повалить на пол. Я сжимаю подошву босоножки и судорожно пытаюсь понять, что же мне делать. Если пойму, все будет спасено. Навсегда спасено… И тогда с легким сердцем я смогу прожить свою жизнь. Запах душит, мешает понять. Шило? Нет, не то. Обратиться с горячей речью к посетителям магазина: сейчас на ваших глазах совершится страшное злодеяние, помогите, вмешайтесь, не допустите, вы ведь люди, такое случиться может с любым из вас. Нет, не то – не помогут: равнодушие – болезнь нашего века. И потом, это по сути не то: это я должна что-то сделать, чтобы не допустить. Они вошли в зал – надо торопиться. Как решить эту задачу? Не могу решить, не могу. Поздно: окружили, повалили. Конец. Все теперь повторится.
