невротического симптома, открытие более эффективных способов обучения или снятия производственной усталости), мы обнаруживаем, что изменили своё отношение к цели (приобрели какое-то новое понимание природы психического здоровья, роли образования или места работы в жизни человека)».
Споры с самими собой на тему средств и целей характерны тем, кто принимают роль наблюдателя, а не действующего лица на поле боя жизни.
В книге «Йог и комиссар» Кестлер начинает с основного заблуждения — произвольного разграничения между целесообразностью и моралью; между йогом, для которого цель никогда не оправдывает средства, и комиссаром, для которого цель всегда оправдывает средства.
Кестлер пытается вырваться из этой самостоятельно сконструированной смирительной рубашки, предлагая, что цель оправдывает средства только в узких пределах.
Здесь Кестлер, даже в академическом варианте конфронтации с действием, был вынужден сделать первый шаг в русле компромисса на пути к действию и власти.
Насколько «узкие» эти пределы и кто определяет их — ключ к предпосылкам, которые обсуждались здесь.
Та личная безопасность, которую ищут сторонники святости средств и целей, находится только в лоне йогизма или монастыря, и даже там она омрачена отказом от морального принципа, согласно которому они помогают ближнему. Бертран Рассел в своей книге «Человеческое общество в этике и политике» заметил: «Мораль так сильно связана со средствами, что кажется почти аморальным рассматривать что-либо исключительно в связи с его внутренней ценностью.
Но, очевидно, ничто не имеет ценности как средство, если только то, для чего оно средство, не имеет его само.
Соответственно, внутренняя ценность логически предшествует ценности средства».
Организатор, революционер, активист или называйте его как хотите, который стремится к свободному и открытому обществу, в этом стремлении опирается на комплекс высоких ценностей.
Эти ценности включают базовые моральные принципы всех организованных религий; в их основе — ценность человеческой жизни.
Эти ценности включают свободу, равенство, справедливость, мир, право на инакомыслие; ценности, которые были знамёнами надежды и тоски всех революций людей, будь то «свобода, братство, равенство» Французской революции, «хлеб и мир» русских, «лучше умереть стоя, чем жить на коленях» храброго испанского народа или «нет налогам без представительства» нашей революции.
Они включают в себя ценности нашего собственного Билля о правах. Если бы штат проголосовал за школьную сегрегацию или общественная организация проголосовала за то, чтобы не пускать туда чернокожих, и потребовала оправдания в силу «демократического процесса», то это попрание ценности равенства превратило бы демократию в проститутку.
Демократия — не цель; это лучшее политическое средство для достижения этих ценностей.
Средства и цели настолько качественно взаимосвязаны, что истинным вопросом никогда не был пресловутый: «Оправдывает ли цель средства?», — а всегда был: «Оправдывает ли эта конкретная цель эти конкретные средства?»
Пара слов о словах
Человеческие страсти перекинулись на все сферы политической жизни, включая её лексику.
Слова, наиболее часто употребляемые в политике, запятнаны человеческими обидами, надеждами и разочарованиями.
Все они нагружены народным осуждением, и их использование приводит к обусловленной, негативной, эмоциональной реакции.
Даже само слово «политика», которое, по словам Вебстера, означает «наука и искусство управления», обычно рассматривается в контексте коррупции.
Как ни удивительно, синонимы в словаре — «осмотрительный; предусмотрительный, дипломатичный, мудрый».
Такое же обесцвечивание происходит и с другими словами, преобладающими в языке политики, такими как власть, корысть, компромисс и конфликт.
Они становятся извращёнными и искажёнными, воспринимаются как нечто злое.
Нигде больше так ярко не проявляется превалирующая политическая безграмотность, как в этих типичных интерпретациях слов.
Вот почему мы вынуждены сделать паузу, чтобы сказать несколько слов об этих словах.
Власть
Закономерно возникает вопрос: почему бы не использовать другие слова — те, которые означают то же самое, но являются мирными и не вызывают столь негативных эмоциональных реакций?
Существует ряд фундаментальных причин для отказа от такой замены.
Во-первых, используя сочетания слов, такие как «использование силы» вместо одного слова «власть», мы начинаем разбавлять смысл; а когда мы используем очищающие синонимы, мы растворяем горечь, страдание, ненависть и любовь, муки и триумф, связанные с этими словами, оставляя асептическую имитацию образа жизни.
В политической жизни нас волнуют рабы и Цезари, а не девственницы. И дело не только в том, что в общении, как и в мыслях, мы должны постоянно стремиться к простоте.
(Шедевры философского или научного высказывания часто не длиннее нескольких слов, например, E=mc².) Это нечто большее: это решимость не обходить реальность стороной.
Использовать любое другое слово, кроме «власть», значит изменить смысл всего, о чём мы говорим.
Как однажды сказал Марк Твен: «Разница между правильным словом и почти правильным словом — это разница между молнией и грозой».
«Власть» — правильное слово, как и «корысть», «компромисс» и другие простые политические слова, потому что они были придуманы и стали частью её с незапамятных времён.
Потворствовать тем, кто не способен на прямой язык и настаивает на безвкусных, не вызывающих разногласий подсластителях, — пустая трата времени.
Они не поймут или не захотят понять то, что мы здесь обсуждаем.
Я согласен со сказанным на этот счёт Ницше в «К генеалогии морали»: «Зачем массировать не в меру чувствительные уши современных слабаков?
Зачем хоть на шаг уступать… словесному лицемерию Тартюфа?
Для нас, психологов, это означало бы уподобление Тартюфу на деле… Ибо психолог сегодня демонстрирует свой хороший вкус (другие могут сказать — честность) в том, что он сопротивляется постыдно морализованной манере говорить, которая делает все современные суждения о людях и вещах склизкими».
Мы подходим к той критической точке, где наши языки заключают в плен наши умы.
Я не поддерживаю чувство такта, которое пленяет нас ценой истины.
Стремясь избежать мощи, энергичности и простоты слова «власть», мы вскоре становимся противниками мышления в энергичных, простых, честных терминах.
Мы стремимся изобрести стерилизованные синонимы, очищенные от порицания слова «власть», но новые слова означают нечто иное и усыпляют нас, начинают уводить наши психические процессы с главной, конфликтной, грязной и реалистичной дороги жизни, вымощенной властью.
Путешествие по более сладко пахнущим, мирным, более социально приемлемым, более респектабельным, неопределённым дорогам заканчивается неспособностью достичь честного понимания проблем, с которыми мы должны разобраться, если хотим сделать наше дело.
Давайте рассмотрим слово «власть».
Власть, означающая «способность действовать, физическая, умственная или моральная», стала злым словом, с обертонами и полутонами, которые указывают на зловещее, нездоровое, макиавеллистское поведение.
Оно навевает мысли о фантасмагории преисподней.
При упоминании слова «власть» словно открывается ад, источающий зловоние дьявольской выгребной ямы коррупции.
Оно вызывает образы жестокости, нечестивости, эгоизма, высокомерия, диктатуры и невыносимых страданий.
Слово «власть» ассоциируется с конфликтом; оно неприемлемо для нашей нынешней набрызганной одеколоном гигиены Мэдисон-авеню, где
