вся царская свита оказалась без голов, сам государь, держа в одной руке песью морду, а в другой помело, выплюнул, ощерясь, неведомое слово «опричнина», глад и хлад, мор и разор прошли по бескрайней Руси, с охальной злобой рассмеялось над ней самозванство, окутала темным облаком непроглядная смута. Все это сгущалось, темнело, свинцовело и требовало душевного выхода. Но выход был замкнут неотступными царскими очами. И тут злосчастный еретик узрел яркое белое пространство. В его сиянье люди вещали на неведомых языках, понятных одним ангелам. Говорить на них было блаженством неизъяснимым. «Не рай ли это?» — безгрешно подумал Матюша. Ему захотелось сподобиться той райской речи.
— Был, был, был,— с неожиданной силой прорвало Матвея Башкина.— Был, был, был.
— Кто был, где был? — гневно воззрился на него царь.
— Бл-бл-бл… Бл-бл-бл…— участил скороговорку Матюша и приблизил смеющееся лицо к царскому лику.
— Изумился он, великий государь,— наклонился к державному уху Алексей Адашев.
А тот, бедный безумец, язык извеся, как говорится в соборной записи, продолжал свое восторженное бормотанье, кое было понятно разве под райскими кущами.
Царь и великий князь московский и всея Руси отступил на шаг и пристально посмотрел на юрода. Нечто похожее на сочувствие шевельнулось в страшной душе Ивана. Он качнулся в поясном поклоне и отрывисто сказал:
— Исполать тебе, брат во Христе!
Круто повернулся и вышел из покоев.
9
В борении страстей, попрании малых сих, торжестве сильных, юродстве и скоморошничанье, неслыханном возвышении одного человека над многими и вместе с тем в брожении неуемной мысли, свечении сердца и разума, ранних всходах образованности, далеких отзвуках свободы и пьянящих веяниях вольности странным и небывалым образом окончился первый диспут в грозной истории российской.
