с собой…
Несколько минут все молчали. Тишину нарушал только скрипучий крик в прибрежном кустарнике какой-то ночной птицы, да изредка в озере всплескивала потревоженная рыба.
— Прекрасно, — произнес командир, — даже если ты, комиссар, и кое-что добавил от себя, все равно молодец, здорово снял со всех нервное напряжение, преклоняюсь.
— Ладно, друзья, спите-ка лучше, а я пойду проверю караулы, давняя журналистская привычка работать ночью.
Долматов поднялся, взял автомат и, перешагивая через лежащих людей, пошел к выходу.
Когда замполит вернулся, все уже спали. Он расстелил бушлат и улегся, подложив под голову вещмешок. Но сон не шел. Долматов привстал и пошарил рукой в изголовье, ища фляжку с водой.
— Не спится, Коля? Дай и мне попить, — командир протянул руку, — тоже заснуть не могу, самые ошалелые мысли лезут в голову.
— А мне почему-то удивительно легко, — произнес Долматов. — Вот кончится война, и вечером под Новый год приду я знаешь куда?
— На Невский?
— Нет, Леня, в ресторан. В самый лучший. И не один, а с девушкой. И чтобы она чем-то была похожа на Ирму, шатенка с длинными волосами. Будет светло и уютно, будет играть музыка и пахнуть духами. А она будет сидеть напротив и смотреть на меня голубыми близорукими глазами.
— А почему обязательно близорукими?
— А потому, мой дорогой командир, чтобы она не сразу поняла, что я рыжий.
— Ты красивый парень, Коля, хотя у нас, ребят, понятие мужской красоты, к сожалению, иное, чем у женщин. Но ты красивый и даже, как писал Лермонтов о Печорине, породистый. Тот, как и ты, был блондином с черными бровями. Но когда-то это все будет?
— Скоро. Очень скоро. Ты помнишь наш разговор на плавбазе о воспитании детей?
— Ну?
— Я хочу сказать, что нас, наше поколение, воспитывали правильно. Да, да. Было голодно, холодно, но никогда не было скучно. Нас воспитали так, что мы не боялись, понимаешь, не боялись войны, больше того, как это ни парадоксально, мы ее даже ждали, правда, по-детски — эх, скорее бы война. И все это сказалось. Мы не успели подготовиться экономически и организационно, а вот морально, ты меня прости, с избытком. Опять же, повторяю, потому, что мы ее не боялись. А как следствие могу сказать, что не боялись потому, что были уверены, абсолютно, непререкаемо в своей победе. Получалось странное явление — отступаем, удивляемся, недоумеваем, а вера в победу только крепнет. Жизнь подтвердила правильность теории: в процессе войны капиталистического государства с социалистическим первое разваливается, а второе крепнет. Вспомни, какими мы и Германия были вначале и какими стали теперь. Так-то…
День прошел в приготовлениях к дальнему переходу. Вечером возвратился посланный на встречу с радисткой боцман Ян, он доложил, что Ирма на условленное место не явилась.
Ольштынский и Долматов, выслушав боцмана, молча переглянулись.
— Значит, говоришь, не пришла? — командир поднял голову и пристально посмотрел на боцмана.
— Нет, не пришла. Я ждал долго. Действовал очень осторожно. Предварительно убедился, нет ли за мной слежки и не готовят ли фашисты засаду. Все было совершенно нормально, Ирма не появилась, больше ждать не было смысла, и я вернулся.
— Все правильно. Ждать действительно не было смысла, — задумчиво произнес замполит. — Надо срочно уходить. — Он встал и посмотрел вокруг, где в развалинах расположились люди. — Надо срочно уходить, как можно быстрее и дальше, трудно сказать, что там стряслось, не исключено — Ирма в руках гестапо. Я далек от подозрений, но она знает, где мы находимся, знает об «Эльзелоте».
— А если подождать до завтра, вдруг что-нибудь прояснится. Попытаемся еще раз послать Яна?
— Я тебя понимаю, Леонид, но это ни к чему — мы многим рискуем. Если бы речь шла только обо мне, не было бы никаких разговоров, но с нами люди, и забывать об этом нельзя. Собирай отряд, командир, минут через десять нужно сниматься!
Группа моряков, соблюдая предельную осторожность, выслав вперед разведку, двинулась густым, смешанным лесом на восток. Под ногами шуршали опавшие и уже просохшие листья, кое-где глянцевито поблескивала хвоя. Один раз через заросшую кустарником просеку прямо из чащи выскочили кабаны. Остановившись, они несколько мгновений недоуменно смотрели на матросов, будто пытались осмыслить, как попали сюда, в их глухое обиталище, эти странные существа. Затем с негодующим хрюканьем рванулись обратно и через некоторое время исчезли в зарослях орешника.
ГЛАВА 6
ОБЕРШТУРМФЮРЕР ВАЙС
Начальнику гестапо оберштурмфюреру Генриху Вайсу только что принесли доклад о вчерашних происшествиях в Кайпилсе. Неторопливо отхлебывая маленькими глотками горячий черный кофе из фарфоровой чашки, Вайс сидел в удобном, обтянутом коричневой кожей кресле и левой рукой, как пасьянс, раскладывал на столе аккуратно вырезанные, строго одного размера; листки и схемы донесений. Он осторожно опустил чашечку на блюдце, затем не торопясь вынул из продолговатой зеленой пачки английскую сигарету, щелкнул серебряной зажигалкой, глубоко затянулся и, запрокинув голову, выпустил к потолку тонкую струю голубоватого ароматного дыма.
Настроение у оберштурмфюрера было хорошим, и не потому, что за проведенную операцию по обнаружению и ликвидации большевистского подполья в городе ему предстоит повышение в должности и награда. Хотя это само по себе и неплохо. Главное было в другом, а именно в чувстве психического, внутреннего удовлетворения собой.
Еще будучи студентом-юристом Лейпцигского университета, он страстно увлекался философией и даже одно время подумывал, не переменить ли факультет. Однако, оценив обстановку, царившую в Германии, пришел к выводу, что лучшего места, чем гестапо и СС, для применения на практике его философских концепций придумать трудно, а в этих учреждениях, при прочих равных качествах, преимущество отдавалось юристам. Вступив по настоянию отца в национал-социалистскую партию, молодой Генрих и не думал разделять, как он сам себе говорил, путаные и бредовые идеи околпаченных мясников, пивоваров и лавочников. Вайс обладал гибким и острым умом, что в сочетании с характером прирожденного авантюриста делало его человеком, «выходящим за обычные рамки эталона нацистов».
Вначале всей душой, со свойственной юности жаждой поисков идола отдаваясь сочинениям Ницше, он отнюдь не питал к последнему слепой безрассудной любви, как и вообще к чему-либо. Нет, он не считал философа ни мятежником, ни бунтовщиком и хотя был относительно согласен с Цвейгом, что с Ницше «впервые появляется на морях немецкого познания черный флаг разбойничьего брига», тем не менее его не ввели в заблуждение демагогические, полные сарказма и мрачного остроумия нападки на буржуазную философию. Он, в конце концов, взял у Ницше только то, что было необходимо ему, уже несколько повзрослевшему Вайсу, или совпадало
