бег поезд и, покряхтывая, раскачивался вагон, стало просторней, и мы смогли даже прилечь, вытянувшись и подложив под головы узелки, и с незнакомой нам еще горькой отрадой прикрыли глаза…
…Ранней весной этого года, когда мы с Касымбеком уезжали из аула, многолюдье и сутолока большой станции подавили меня. Я понимала, что нехорошо пялиться на незнакомых людей, но новые лица, добротная, нездешняя одежда притягивали мое внимание. На перроне было шумно, оживленно и как будто даже празднично, а я была лишней на этом празднике, я окинула взглядом степь, с которой расставалась в первый раз. Она была уныла, беззащитно раскинулась под хмурым небом. Мне стало жаль ее, как жалко бабушку Камку, робкого моего отца и славную мою женге Даригу.
Темные пятна проталин среди осевших, оледеневших снегов напомнили промозглую осеннюю пору. Как бы наверстывая упущенное, льют беспрерывные дожди, насыщая все вокруг сыростью. Люди в такую погоду стараются не выходить из дома, и только скотине в степи негде спрятаться от дождя, она неприкаянно жмется к крутым обрывам в балках и оврагах. Это была самая унылая и беспокойная пора в жизни кочевых казахов, которые старались как можно дольше продержать скот на летних пастбищах. Но для нас, детей, даже такие дни были хороши и многое нам дарили. Неугомонно носились мы по отяжелевшим от дождей песчаным холмам. Полынь и ковыль влажно, мягко похлестывали по нашим босым ногам. Холодный ветер стихал, и, мутно стирая границу между небом и землей, низко нависала обложная хмарь. Окрестности становились какими-то мягкими и податливыми, и они манили нас, и мы целыми днями носились по степи, не замечая, как распухли, багрово распарились от холода наши босые ноги. И когда разгневанные матери загоняли нас наконец домой, мы начинали чувствовать, до чего продрогли. У жарко пылавшего очага в наши отяжелевшие ноги вонзались тысячи иголок, ступни поламывало, но боль постепенно проходила, и по всему телу разливалось усыпляющее тепло.
На джайляу, среди пологих холмов у озер Хналы и Джусалы (берега их так густо поросли камышом и кугой, что добраться до открытой воды можно было только в местах водопоя), у обширного сора (у самого края его, сплошь укрытого толстой коркой соли, был пресный и прозрачный родник) провела я не одно лето моего детства. Когда ложился снег, мы возвращались на зимовье у реки Иргиз, которая широко, буйно разливалась только в пору весеннего половодья, а затем пересыхала и превращалась в разрозненные, застывшие в глубоких берегах плесы.
Дитя кочевого народа назубок знает каждый овражек и бугорок на пути кочевья, каждый холмик и ложбинку с приземистыми кустами таволги и чилиги. Пока взрослые располагаются на становье, ты уже носишься вокруг, находя таинственные следы прошлогодней жизни аула. И радостно, взволнованно узнаешь утоптанные круги от юрт, поросшую травой яму из-под очага, такыр за аулом, где мальчишки играли в асыки, и склон холма, где собиралась вечерами молодежь. И все это близко и дорого тебе. И ты с чувством какой-то странной настороженности отмечаешь следы собственного роста, осознавая себя другим, новым, не таким, каким ты был прошлым летом на этих местах.
Перекочевка доставляет немало хлопот взрослым, зато для детей она источник нескончаемой радости. Весело наблюдать за тем, как разгружают вьюки, ставят юрты, выкапывают очаги и разводят огонь под котлами. Травы вокруг аулов поедаются за какой-то месяц, земля выбивается тысячами копыт и покрывается мелкой, легко вздымающейся даже от слабого ветерка пылью. Воздух густеет, поднимаются над овечьими загонами, лошадиным навозом испарения, тучами кружат мухи… Поэтому переезд на другое становье превращается в праздник и для взрослых. Когда селились на новом месте, я всегда ощущала в себе самой какое-то очищение, все становилось чистым и обновленным — и ржание коней, и блеяние овец, и вечерние розовато-теплые клубы дыма над веселыми очагами.
При перекочевках случается немало и смешных событий. Одно из них я помню и поныне. Был в нашем ауле тщедушный человечек по имени Салимбек. За глаза его звали «Коротыш». И был он невероятно вспыльчив и задирист. Жена его — Аккумис казалась вдвое крупнее своего мужа и отличалась каменным спокойствием. Поговаривали, что Салимбек вечно суется у себя дома в женские дела. Однажды летом мы перекочевали в зеленую, богатую травами долину у озера Суналы. Я бродила по новым местам и случайно оказалась у юрты Салимбека. Аккумис возилась одна, устанавливая кереге[2]. А муж, заложив руки за спину, сердито прохаживался возле.
— Эй, я же тебе сказал: не ставь здесь юрту! — закричал он жене.
Аккумис ухом не повела, продолжая неторопливо укреплять остов.
— Эу, да ты никак оглохла?! — взвился Салимбек. — Перенеси юрту на другое место, кому сказано? Не видишь, что ли, осока здесь? Все ноги иссечет, не даст босиком пройтись. Перенеси кереге вон на то место, тебе говорят!
Аккумис по-прежнему неторопливо и основательно продолжала свое дело. Салимбек совсем вышел из себя, даже вспотел, а глаза зажглись, как у злого кота.
— Н-ну, погоди ты у меня, — заскрипел он зубами и начал раздеваться. — Погоди, погоди, дурища…
Салимбек сбросил шерстяной чекмень, рубашку, торопливо стянул сапоги, затем снял и штаны. Оставшись в одних подштанниках, Салимбек высоко закатал их, схватил камчу и побежал по какой-то замысловатой кривой к жене. Пробегая мимо, он сделал свирепое лицо и вытянул по плечам занятую юртой Аккумис. Она даже не шелохнулась. Это взбесило Салимбека. Он взвизгнул, ругнулся матерно и еще раз ловко стеганул ее камчой. На этот раз Аккумис, дернув плечами, сморщилась от боли. Она попыталась было схватить мужа, когда тот подбежал в третий раз, но его голое плечо выскользнуло из ее рук. Так вот в чем заключалась хитрость Салимбека: он разделся, чтобы жене не за что было его ухватить!
Аккумис, не зная, как ей теперь быть, прикрикнула: — Ты что, рехнулся? Хватит, наверное.
Но Салимбек распетушился еще больше.
— A-а, пробрало наконец-то! Будешь знать у меня, как мужа не слушаться! Будешь? А-а!
Опьяненный победой над своей могучей женой, Салимбек подошел настолько близко к Аккумис, что та, обернувшись с неожиданным для ее крупного тела проворством, цепко ухватила мужа за подштанники. Бедняга затрепыхался, словно муха, попавшая в паутину, и заблажил на все становье:
— Ойбай! Ойбай! Сеилхан, на помощь! Что она делает— убьет, сумасшедшая баба! Сеилхан, скорее! Помогите!..
Мой дядя Сеилхан ставил юрту шагах в пятидесяти, все видел и, давясь хохотом, шел уже к соседям. Аккумис с посеревшим от гнева лицом швырнула мужа на землю и стала молча и ожесточенно волтузить его. Тут и
