Во втором ряду женщины, убившие своих детей, так называемые детоубийцы.
В третьем ряду мужчины, убившие своих жен.
В четвертом ряду татуированные мужчины, убившие других татуированных мужчин.
Потом люди, замочившие своих ближайших родственников, а за ними замочившие всех, кто подвернулся им под руку.
Где-то посередине сидели мужчины, завалившие любовников своих жен.
В десятом ряду сидели родственники, спасшиеся от людей, замочивших своих родственников, а затем устроившие на них засаду и убившие самих убийц.
За ними в одиннадцатом ряду расположились психопаты, совершившие различные психопатские преступления, о которых ничего не сообщали. СМИ в то время были заняты государственными делами. Так что де-факто такого тоже не существовало.
Затем в следующих рядах сидели сыновья, убивавшие отцов, братья — братьев, сын — отца, дочь — мать и так далее.
Я выискивал взглядом мафиози, причастных к торговле людьми и наркотиками, но так их и не нашел. Потому что они появились позже.
И где-то вдалеке, в заднем ряду, сидели люди в тюремной одежде, с коротко стрижеными головами и бледными лицами, которые никогда никого не убивали. Они сидели, понурив головы, сгорбившись от страха. По их виду было понятно, что они не убийцы.
Это были люди, совершившие преступления идеологического характера. Их привезли на наш концерт из другой тюрьмы, чтобы они прошли своего рода музыкальную терапию, которая должна была помочь стереть в их головах дурные мысли, направленные против государства. На ногах у них были тяжелые цепи, чтобы подчеркнуть, что они как бы более опасны, чем убийцы. Но была и другая причина, по которой их привезли. Тюремные власти таили надежду, что кто-нибудь из идеологических может оказаться одним из тех сбежавших мужчин, супругов, любовников, отцов, сыновей и психопатов, которых так долго искали те, кто сидит, начиная с третьего ряда от сцены. Тюремщики рассчитывали, что те, опознав кого-то из идеологических, сами вынесут ему приговор, а милиция сможет представить это как несчастный случай. И тогда государство больше не будет терзаться от угрызений совести, что оно бесплатно кормит врага народа.
Предполагалось, что во время нашего выступления мы сыграем и споем песни, которые облагородят души заключенных, отвлекут их от мыслей о дальнейших злодеяниях, одним словом, напомнят им, как прекрасна свобода. По этой причине в концертную программу нам включили песни, в которых шла речь о красотах родной природы: об озерах, над которыми летают чайки, о бурных реках, у которых останавливаются усталые путники, чтобы утолить жажду, о высоких горах, поросших сосновыми лесами, где весело скачут олени, о зеленых лугах, на которых пасутся тысячные стада, а беззаботные пастухи играют на флейте народную музыку, включили также песни о юношах и девушках, гуляющих в обнимку по берегам других озер, не охваченных в рамках песен о предыдущих озерах, и так далее.
Но вместо этого мы сразу начали программу с песни, в которой говорилось о брутальном разводе и в которой никому бы и в голову не пришло гулять среди рек и озер или по склонам высоких гор.
Исполнили. Публика молчит.
Не смеется и не плачет. Но это не из-за текста, а из-за непонятной им музыки, которую мы сочинили и на которую повлияли передачи Радио Люксембург.
— Играйте что-нибудь другое, — резко крикнул нам начальник тюрьмы. Нам пришлось так и сделать, мы ни на шутку испугались — он мог тут же в зале выделить для нас отдельную скамью, на которой, в случае чего, нам пришлось бы сидеть до конца наших дней. И об этом никто никогда не узнал бы, СМИ уж точно нашим случаем бы не заинтересовались. Ситуация показалась нам более чем серьезной. Обезумев от страха, мы заиграли народную песню, в которой юноша и девушка встречаются у источника, и юноша просит девушку остановиться — он, якобы, хочет сказать ей пару слов. И вот она останавливается, а он вместо того, чтобы сказать ей два слова, сначала берет ее за руку, а затем оп! и велит ей задрать подол. В оригинальной версии песни девушка вскрикнула и убежала, но мы немного изменили ее, и она осталась на месте и сделала то, что велел парень.
Бурные аплодисменты, широкие улыбки, довольный начальник исправительно-воспитательного учреждения.
Мы остались на свободе.
13.
Я отполз от витрины и потащился обратно к своим двум товарищам по несчастью, которые тем временем что-то весело шептали друг другу. Приполз и сел рядом с ними, хотя, как я уже сказал, у меня были веские причины не чувствовать к ним особой симпатии.
— У меня такое ощущение, что мы в тюрьме, — сказал я им.
— И почему ты так думаешь, Оливер?
— Да потому, Божо, и потому, Веда, что мы несвободны!
Тут, желая возразить мне, слово взял Божо.
— Дорогой мой Оливер! Я хочу сказать тебе в утешение, что в соответствии с моими познаниями в юриспруденции, а в их глубине и разносторонности можешь даже и не сомневаться, мы свободны, пока не будет доказано обратное. А поскольку нас никто не лишал свободы, более того, нас еще никто ни в чем не подозревает, то это означает, что мы свободны.
— А в соответствии с моими познаниями в области свобод и прав человека, в полноте которых тебе, Божо, не следует сомневаться ни в малейшей степени, мы несвободны, потому что наша свобода передвижения ограничена.
— А кто, скажи, пожалуйста, сейчас ограничивает твою свободу передвижения? Перемещайся по магазину, сколько хочешь.
Мы перешептываемся.
— Вы, Божо и Веда, смеетесь, но дело вовсе не шуточное. Я думаю, что мы оказались в ситуации, в которой мы находимся, в результате действий какой-то непреодолимой и невидимой силы, которая контролирует наши движения, и я думаю, что эта сила и является причиной того, почему мы сейчас здесь. Вы можете обвинить меня в том, что я приверженец теории заговора, но как иначе я могу объяснить то, что, хотя по вашим словам, мы не в тюрьме, а совершенно свободны, мы не можем выйти на улицу или, точнее, куда хотим?
— Послушай, Оливер! Я только сказал тебе, что нас никто не обвинял, и никто не сажал в
