1
По утрам в номер Нины стучались бойкие юноши – сборщики платежей из магазинов. Деньги Лемуана уходили, как камешки под воду. Месяцы беготни, суеты – и ничего. Доходов нет, друзей нет, что делать – непонятно.
Когда Нина поступила в гимназию, было то же самое: лучезарные планы, форменное платье с белым воротничком, альбом с пряжками – для стихов и рисунков будущих подруг. Пришла в класс – и никто не захотел сидеть с ней за одной партой. Нина плакала маме в колени: «Ненавижу гимназию!»
Она возненавидела и Шанхай.
Иржи напрасно боялся, что их будут искать. Беспаспортные беженцы не интересовали полицию. Правило переполненного вагона: тот, кто ввинтился внутрь, уже свой; все, кто снаружи, – враги. В городе обитали сотни тысяч людей вообще без документов.
Поначалу Шанхай закружил Нину: вокруг все новое, необычное. Эмоций было столько, что одно время она пыталась вести дневник – чтобы описать все увиденное и услышанное. Но потом наступило отрезвление. Как деревенская дурочка, Нина то и дело попадала впросак: она забывала, что в Шанхае левостороннее движение, – несколько раз едва не погибла под колесами. Она не знала, как оформлять платежи, как давать на чай, как разговаривать с прислугой – оказалось, что, обращаясь к китайцам, белые люди переходят на пиджин. Еще и этот диалект учить!
На нее смотрели с недоумением, а временами – с насмешкой. Это изматывало Нину до того, что по утрам ей приходилось заставлять себя выходить из номера. Никого не видеть, ни с кем не встречаться, оставьте меня в покое…
«Хочу домой!» – как лихорадка после неудачной операции. Пытаешься снять ее, лечишься то тем, то этим, а она горит внутри: «Не могу я тут!»
А где могу? В Нижнем Новгороде? Его растерзали комиссары в расхристанных «польтах» и с кобурами на животах.
Со всей Россией так, со всеми русскими. Скучаешь по «нашим»? Вот они, получите: на Северной Сычуань-роуд у благотворительной кухни семьсот человек с мисками стоят – в затылок друг другу. Китайцы на них пальцами показывают: как так – белые и бедные?
Нина моментально вычисляла в толпе своих – оборванных, потерянных – и каждый раз отворачивалась и переходила на другую сторону улицы. Не дай бог кто-нибудь узнает. Она никогда не заговаривала на людях по-русски и Лабуде не позволяла.
Жалость пополам с досадой и старанием отмежеваться: «Я не с вами».
А других «наших» нет и, верно, никогда не будет. Стыдно за свою бестолковую нацию! Войну проиграли; в Китае, где белая кожа расценивается как дворянство, и то не устроились. Впрочем, Нина понимала, что она сама такая. Даже еще хуже: обокрала своих, убедила себя, что это было не мошенничество, а деловая хватка, умение воспользоваться шансом. Надулась спесью: я умнее всех. Где села – там и слезла.
В Шанхае были деньги – везде краны, леса; каменщики работали с семи утра даже по выходным. Торговые корабли приходили стаями – не успевали выгружать товар. Когда люди пытаются добывать золото, лучше всех живут продавцы лопат. Надо придумать что-нибудь в этом духе. Может, краны поставлять в Шанхай?
– Не выйдет, – качал головой Иржи. – Одной вам такое дело не потянуть, а у нас, к моему горю, нет друзей с финансами.
Он не сомневался, что их ждет банкротство и постыдное изгнание из «Астор Хауса».
– Нет друзей – познакомьтесь с кем-нибудь! – требовала Нина.
Поначалу она все-таки надеялась, что Иржи будет ей помогать, хотя бы попытается. Какое там! Он не боялся бедности, он боялся подходить к людям. Что бы Нина ни предлагала, он во всем видел признаки неудачи.
– Давайте откроем синематограф, – говорила она, – снимем помещение, возьмем в прокат скамьи и проектор.
– Не получится, – отзывался Иржи. – Только вчера было в газете: люди сломали театр, потому что пленка изорвалась и оператор слишком долго склеивал ее. А еще цензурные комитеты: в Международном поселении свой, во Французской концессии свой, в Китайском городе свой. И каждый требует вырезать из фильма куски. Помните, мы с вами сидели на «Любовниках ночи» – ничего не понятно из того, что осталось.
– Откроем ресторан?
– Пани Нина, ну что вы умеете в ресторанах? Я умею только есть. А вы?
Иржи всегда был прав, но такая правда подрезала крылья. Его Нина тоже ненавидела.
Она не признавалась ему, что на самом деле отчаянно боится провала, что до немоты стесняется своего акцента – помеси английского с нижегородским.
