попортить вощеный листок, положила его между чистыми страницами бумаги и спрятала под кофточкой. Богоявленская осталась у Сони на ночь. Окна завесили одеялом. Зажгли керосиновую лампу. Две огромные настороженные тени затушевывали стены и потолок, когда женщины склонялись над столом... Августа Гавриловна крупными печатными буквами написала призыв. Потом повернули листок, обвела все с обратной стороны — пересняла на восковку. Буквы выходили порой, как у школьника только-только научившегося писать. Но не это беспокоило ее. Получится ли отпечаток на ротаторе? Попадет ли первая листовка к людям и западут ли в их души горячие слова?
— Братья и сестры,— прочла Богоявленская.— Страх — удел слабых. Мы же — советские люди. Не станем на колени перед фашистами. Поднимайтесь на борьбу! Наша Родина жива. Будем достойны ее и не посрамим свою землю! — Потом обратилась к Соне: — А как подпишем? Патриоты? Да, да — патриоты! Тот, кто любит свой город, свою Родину, тот патриот... Пока мы вдвоем, но я уверена, нас будет больше. Обязательно будет.
...Соня торопилась домой. На улице ее догнал Чибисов и взял под руку.
— Разрешаешь? — спросил он.
— Чтобы не упала? — в свою очередь задала вопрос Иванова.
— Сейчас не только дорога скользкая...
— Послушай, Леонид, — перебила она и остановилась. Освободила руку и повернулась к нему.— Послушай. Я уже не девочка и ты не маленький. Давай откровенно, без намеков. Да, я печатаю эти трижды проклятые директивы. Может быть, слезами обливаюсь над ними. Они пахнут кровью. Понимаешь, кровью... Я ненавижу немцев и готова вцепиться в горло каждому. Но что это даст?
— Да тише ты,— прошептал Чибисов.— Пойдем...
Под ногами похрустывал снег. Редкие прохожие попадались навстречу.
— Мы будем выпускать листовки, Соня,— вновь заговорил Чибисов.— Ты поможешь мне?
— А вдруг прокламация попадет к немцам,— сказала Иванова.— Сверят ее с директивой и узнают, кто напечатал.
— У меня машинка с другим шрифтом. Ну и осторожность, понятно, нужна. Я буду подстраховывать...
— Хорошо,— согласилась Соня.
— Спасибо,— волнуясь, проговорил Чибисов и неловко сдавил ей руку.— Спасибо... Я знал... Тебе еще далеко?
— Вон — моя хибара,— сказала Иванова и показала на знакомый Леониду домик.— Зайдем?
— Нет, нет, в следующий раз. О самом главном мы договорились...
Она не сказала ему о первой листовке. Двадцать три оттиска лежали под кофточкой у самого сердца. Их могли обнаружить, если бы обыскали ее. Соня закрыла глаза и представила, как в нее стреляют.
— Глупая,— выругала она себя вслух.— Ничего ведь не случилось.
Положила на стол чуть пахнущие керосином маленькие листики. Как обрадуется Августа Гавриловна! Непременно спросит: волновалась?
Понятно, волновалась. Закрыла двери и прислушивалась к каждому шороху...
Начальство запретило закрываться в комнатах. Она же заложила в ручку двери палку.
Сперва заторопилась, и оттиск вышел бледным. Добавила краски — и размазала. Заставила себя успокоиться, катала увереннее. И все же показалось, что прошла вечность, а не полчаса. Никто за это время не заглянул к ней. Только один раз послышались шаги. Она подскочила к двери, вытащила палку. Но кто-то прошел мимо.
Листовки спрятала под кофточку. И вот они на столе. «Родные, милые, завтра вы попадете в руки незнакомым людям,— думала Соня.— А мы сделаем новые... И Леня принесет. Нас уже трое».
Взяла одну листовку и подсела к кровати девочки. Та болтала ногами и ловила ручонками погремушку, висевшую на веревочке.
— Ты еще не знаешь моей радости, доченька,— заговорила Соня.— Но я прочту тебе эти слова. Ты послушай, какие они. Послушай, маленькая...
7
— Патриоты... А мэни здавалося, що у мисти, крим вас, нэмае патриотив, панэ Петушкоф,— сказал ехидно оберштурмфюрер Граф, когда председатель городской управы закончил читать листовку и произнес вслух слово «патриоты».
— Это потуги умирающего, Яков Иванович,— ответил Петушков вполголоса, растягивая слова. Стоял навытяжку, бледный, левая щека чуть подергивалась.— Похоже, что дети писали.
— Ошибаетесь,— уже по-русски заговорил Граф, любивший щегольнуть знанием языков.— Да вы садитесь.
Петушков робко опустился в мягкое кресло. Граф зашагал по большому кабинету председателя горуправы. В конце минувшего года, когда Петушков а представлял, немецким властям как бургомистра, заместитель начальника СД Яков Иванович Граф был в гражданском костюме. И после приходил в управу в пиджаке с иголочки в наглаженных брюках. Разговаривал с Петушковым то на русском, то на украинском языках. С заместителем председателя колонистом Эйхманом перебрасывался немецкими фразами. Среди гестаповцев считался отличным знатоком России.
Сегодня Граф облачился в форму. На зеленом кителе блестели новенькие серебряные погоны оберштурмфюрера. На правом рукаве, выше локтя, красовались буквы «СД». Сихарет Динст — служба безопасности, зашифро-ванное гестапо на оккупированной территории. У сорокалетнего гитлеровца продолговатое лицо в веснушках, рыжие волосы, широкий нос и небольшие приплюснутые уши. Его манера разговаривать, спокойная, уравновешенная, действовала на нервы собеседника.
— Да, да, Николай Григорьевич, ошибаетесь,— повторил Граф.— Их сделали в городе, и нужно в зародыше кончать с большевистской пропагандой. Как это: дурной пример заражает,— сказал он и ухмыльнулся.— Но есть и другая пословица: плохую траву с поля долой. А вообще, я вами доволен. Особенно господином Эйхманом. Передайте ему спасибо за списки коммунистов, комсомольцев и советских активистов.
— Рады стараться, господин Граф,— живее обычного ответил Петушков.
— Однако они еще есть. По щелям забились. Нужно всех выкурить,— перебил оберштурмфюрер и засмеялся.— Знаете, газком их, газком, как жидов. К слову, что с ними?
— Разрешите позвать заместителя? — попросил председатель.— Он непосредственно занимается.
— Зовите.
Петушков снял трубку и набрал номер.
— Господин Эйхман, зайдите ко мне и захватите синюю папку,— сказал он и осторожно положил трубку на рычаг.
Без стука в кабинет вошел человек среднего роста с бегающими черными глазами. Под мышкой небрежно держал папку. Приблизился к Графу и, подав руку, поздоровался по-немецки. Положил перед Петушковым папку и сказал:
— Я и без бумаг все знаю. Доложить?
— Прошу,— ответил Граф.
— Точный
