ему с детства: "День Седьмого ноября, красный день календаря…"
Но до ноября было далеко, "красный день календаря" демократы постарались зачернить, заменить днем независимости…
Да, народ ныне стал независимым. От чего только он не зависел! От денег, которых у него теперь не было, — очень часто не хватало не только на колбасу, но и на хлеб, от зарплаты, поскольку кассы предприятий были пусты и ее не выплачивали, хотя многие работники еще не были уволены, что-то делали, производили, отправляли товар потребителям… И слово подменное, нехорошее появилось в языке, нерусское — бартер. В обмен работяги получали сапожные щетки, детские пластмассовые ванночки, моторное масло, утюги, гвозди, полотенца, мерзлую прессованную треску…
Треску хоть можно было разморозить и поджарить, скормить детишкам, а вафельные полотенца не поджаришь, и пластмассу не поджаришь, вот и продавали работяги "бартер" на городских улицах, да на обочинах трассы Владивосток — Находка: вдруг кто-то купит?
Капитан запоздало приподнялся и, приложив руку к груди, вежливым жестом предложил Москалеву сесть, потом неторопливо извлек трубку изо рта и проговорил густым торжественным басом:
— Поздравляю с днем рождения!
Господи, Геннадий совсем забыл, что он сегодня родился, лицо у него сделалось виноватым, как у вахтенного моряка, пропустившего с берега по причальному канату портовую крысу — большую любительницу путешествовать по морям и океанам.
— Капитаны должны друг друга поддерживать и помнить, кто когда родился, — пустив очередной клуб дыма, хозяин каюты разлил виски по стаканам, аккуратно подцепил щипцами кубик льда, со стеклянным стуком опустил в посудину Москалева, потом опустил лед в свой стакан. — Поздравляю с сорокадевятилетием!
И про то, что ему исполнилось не тридцать шесть и не шестьдесят три, Геннадий тоже забыл — наваждение какое-то! Когда находился во Владивостоке, об этом помнил хорошо, ни одного дня рождения не пропускал…
Он поднял свой стакан, ощутил холод, который мерзлый кубик нагнал на хрустальное дно, поднес посудину к лицу. Горьковатый дух виски приятно щекотал ноздри.
Прочувствовать, пропустить сквозь себя дух виски, конечно, приятно, но он уже бросил пить… Вернее, постарался бросить пить — одним махом, раз и навсегда (надо полагать), отделив прошлое от настоящего, разрезав непрочную, но такую нервную, болезненно реагирующую на всякое изменение ткань времени.
— Прекрасный возраст — сорок девять лет, — молвил хозяин самой просторной каюты на рефрижераторе, обдуваемой несколькими вентиляторами, — за то, чтобы мы встретились и выпили и на пятидесятилетии, и на шестидесятилетии, и на всех последующих пятерочных юбилеях… Не говоря уже о семидесятилетии и восьмидесятилетии… Когда же чокнемся стаканами на столетии, тогда и подумаем, стоит ли продолжать счет юбилеям дальше. Договорились?
— Договорились. — Москалев чуть приметно усмехнулся. — Только я не пью, бросил…
Брови на лице хозяина каюты удивленно дернулись, потом сомкнулись на переносице и закрыли глаза.
— Как так? — не поверил он. — Завязал?
— Не только завязал, но и затянул.
Хозяин каюты неверяще покачал головой — не мог поверить, что человек может добровольно отказаться от алкоголя, потом со вздохом всосал в себя ароматный дым, в горле у него что-то засвиристело по-синичьи… Щелкнул пальцем по бокастой бутылке виски:
— В конце концов, в этом есть один положительный момент: мне достанется больше этого пойла.
С этим психологическим выводом Геннадий был согласен полностью, хотя много пойла бывает также плохо, как и мало, — всего должно быть в меру.
Напитков у капитана рефрижератора было более, чем в избытке: представительский сундук пахнул не только виски, но и шведской водкой "Абсолют", и коньяком грузинским, и английским джином, и самыми разными винами, в холодильнике даже мерзнул опечатанный ящик шампанского; плюс ко всему алкоголь имелся и в судовой лавке, — всегда можно было дотянуться и до тех закромов.
Был капитан рефрижератора старше Геннадия лет на пятнадцать, выпил, наверное, столько, что выпитое и в танкер не вместится, выбьет пару задвижек в стремлении вырваться на свободу, нос его был украшен густой красной сеткой…
Он снова налил себе золотистого "балантайза", чокнулся с Геннадием, поинтересовался, приподняв одну бровь, — под бровью острым блеском сверкнул зрачок:
— Чокнуться-то хоть можно?
— Можно.
— За твое здоровье, за твое долголетие, — торжественно, на "ты" провозгласил капитан.
— Ваше здоровье, ваше долголетие, — не замедлил откликнуться Москалев.
— Со мной можешь на "ты", мы же оба — капитаны.
— Спасибо, — таким разрешением Геннадий был тронут. Так оно и должно быть, оба они, несмотря на разницу в возрасте, носят по четыре шеврона на рукавах, — значит, равные… Но, с другой стороны, водолазный катер по сравнению с рефрижератором — это все равно, что цыпленок рядом с гиппопотамом, целая флотилия водолазных судов может скрыться в чреве коробки, которой командует хозяин этой каюты. Впрочем, у Москалева плавединиц больше, чем у рефрижераторщика, плюс ко всему, два плашкоута, находившихся, как он узнал, в трюме, также наверняка подчинят ему, как старшему морскому начальнику.
Но "ты" этому человеку он вряд ли сумеет говорить до конца плавания — просто не успеет перестроиться.
Для перестройки нужна притирка, совместные завтраки и обеды, поглощение из одной тарелки не только соли, но и манной каши. Перемахнуть через этот забор очень сложно, нужно привыкание… Привыкание и время. А к чему привыкать? К забору, что ли?
Хозяин каюты, смакуя, мелкими звучными глотками осушил стакан до дна, затянулся трубкой и воскликнул с радостным, каком-то детским выражением в голосе:
— Хар-рашо! — Вновь приподнял одну бровь. — Отмечать день рождения со своими будешь?
— Меня просто не поймут, если этого не сделаю.
Капитан рефрижератора потянулся к рабочему столу, взял целый брикет нарядных розовых бумажек, приклеенных друг к дружке, оторвал верхнюю, поставил на ней цифру 3 и расписался.
— Это — цидулька в судовую лавку на три бутылки водки. Больше отпустить не могу. Хватит?
— Больше не надо.
— С закуской разберешься сам. — Хозяин каюты вновь взялся за бутылку "балантайза" и неожиданно замер на несколько мгновений, лицо его напряглось: что-то он услышал в плеске воды за бортом — то ли железный скрип акульих зубов, пытающихся откусить у парохода кусок рулевого управления, то ли встревоженное мяуканье какого-нибудь морского кота-котофеича, идущего встречным курсом, Москалев тоже напрягся было, потом, освобождаясь от этого напряжения, спокойно махнул рукой: глюки все это, обычные океанские глюки!
— Поговори еще немного со мною, — попросил его капитан. — О жизни. А?
Геннадий хорошо понимал пропахшего трубочным табаком хозяина каюты — ему хотелось выпить, душа того требовала, только вот с напарником было туго: старпом не пил, стармех тоже, а опускаться до уровня боцмана, готового составить компанию, он не мог — шевроны на рукавах не позволяли.
В общем, кричали дедушки "ура!" и
